Мать долго и обстоятельно делилась дворовыми новостями, а когда Влад спросил про Гурама — как себя чувствует, что врачи говорят, — сказала: приезжай.
Кивнул. Понятно. Глупо уточнять.
Угасает.
Долго держался. Первые годы инвалидности казалось — ничем не сломить. Сражался фанатично. Каждое утро, лишь бы не снегопад, не ливень, — на каталке до Нахаловки1 и обратно.
Здесь, в России, Влад вспоминал отчима каждый раз, когда нужно было собраться, одолеть уныние, ухватиться покрепче. Вспоминал живучесть его, цепкость и цельность звериную — и успокаивался. Укреплялся. Но тут предел любой живучести — сдался мозг, поврежденный тридцать лет назад при падении.
Отца Влад не помнил. Отец прошел краешком. Так — фотографии, мамины рассказы: обида, обида. Развелись и пропал. Как не бывало.
Про Гурама мальчик узнал в последний момент.
— Аба, бичо, гамомартви, — сказал он, весело вваливаясь в его жизнь.
Распахнул дверь плечом. Охапки авосек с рынка. Глядя на озадаченного Владика, перешел на русский:
— Забери, а, — улыбнулся. — Помогай давай. Знакомиться будем. Я на твоей маме женюсь.
Девять лет ему было. Отчима полюбил безоговорочно — по-щенячьи вечно голодной, торопливо вгрызающейся любовью.
Друзья во дворе жаловались как-то на своих отцов — один начал, и пошло-поехало: наказал, накричал, не пустил. Владик слушал их молча и жалел: с Гурамом это было невозможно. Гурам вступал с ним в переговоры. Не мог убедить — соглашался со вздохом: «Ладно, парень, иди, набивай себе новую шишку».
Собрался ехать — и как-то сразу все стало проще. Со Светой стало получаться без ссор. Сдача билета в Берлин, отмена трехместной брони, новая бронь, уже только на Свету и Машу — долго выбирали подходящий отель, мест осталось мало, Света обижалась, упрекала его в эгоизме: «Чудный отпуск! Одной с ребенком в чужой стране!» — даже это все без скандала. Ничто не могло смутить обретенной ясности: еду к своим, так нужно.
Нахлынуло, как только приземлился в Тбилиси.
В последние несколько раз летал с семьей.
— Пап, а что там написано? А смотри, как все светится. А купи мне эту штучку.
В последние несколько раз столько было примешано туризма, что своего Тбилиси Влад почти не почувствовал. Сейчас, в одиночестве, мгновенно наполнился с краями.
— Аба, э! Отвезу по счетчику себе в убыток!
Все на месте. Мое. Город, тут и там нарядившийся Европой, не ускользнет от него, не отделается витринным блеском. Попросил таксиста сделать крюк через центр — по Горгасали, через Метехский мост. В рассеянности назвал родную улицу по-старому: Монтина вместо Зазишвили. В зеркале мелькнул диагностирующий взгляд таксиста: «Из бывших местных?»
— На Тбилисоба, — сказал Гурам, — поплыву на плоту. Друг приехал, позвал. Прости, Владик, не могу тебя взять. Договорились без детей. И без молодых джигитов, — поспешил исправиться.
Влад с мамой прогуливались по набережной, под всхлипы и хохот дудука, сквозь шашлычный дымок, мимо развалов со сладостями и фруктами. Октябрь выдался волшебный: холодок и яркое спелое солнце. Говорили мало. Посматривали на реку, чтобы не пропустить плот с компанией Гурама.
Плоты проплывали. Гурама все не было. Услышали в гуще толпы:
— Владик! Татьяна!
Она сразу побледнела, молча подтолкнула сына: иди узнай.
Незнакомый человек. И с первого взгляда — подтверждение страшного ее предчувствия.
Трагическая, немыслимая случайность. Один момент — и... К плоту подплыл спасательный катер. Доставил опоздавшего. Спасателей, конечно, не отпускали просто так, налили, угостили. Катер был пришвартован к ножке стола. Отплывая, спасатели забыли отвязать веревку. Веревка дернулась — Гурам в этот момент как раз вставал. Никто не понял, как получилось. Почему такие последствия. Перелетел через угол лавки, упал и больше не смог подняться.
— Ауф! Кто приехал!
Димитрий заметил Влада.
Обнялись.
— Гурами, смотри, сын к тебе приехал.
Влад наклонился, обнял отчима. Тот потянулся навстречу — непривычно медлительный и рыхлый.
— Владик, — сказал Гурам. — Ты давно здесь?
Влад растерянно переглянулся с Димитрием.
— С аэропорта, Гурами, видишь, с сумкой, — поспешил на помощь Димитрий. — Ничего, — шепнул он Владу. — Не постоянно так. Чуть-чуть, и отпускает. Но день рождения, думаю, Татьяна перенесет.
Добавил громче:
— Там помощница к вам пришла. Натела матери помогает.
Влад словно о воздух споткнулся.
— Откуда вдруг? Почему?
— Ну они, кажется, всегда поддерживали отношения, — Димитрий пожал плечами. — Она же давно без родителей. Муж в длительном турне. Ты понял, да — «в турне на тюрьме». Не знаю... тоскует по-своему... я так понимаю.
Любовь была короткой. Не протянула и года. Но все было как положено: ослепительно, нежно. Нателу у него отбил Мераб. Года через два после школы они поженились. Влад уже уехал в Краснодар, учился в университете.
— Ната, боже мой, как хорошо, что ты здесь. Мама не говорила, что вы общаетесь. Рассказала как-то про тебя, как у тебя все сложилось. И все.
— Наверное, решила не грузить тебя ненужными подробностями.
— Да я подумать не мог.
— Почему? Встретились однажды на улице, поговорили. Тетя Таня приглашала заходить, ну и... прости, если...
— Что ты, Наточка! Это такой подарок. Правда. Я так рад. Сердце сейчас выпрыгнет. Вот послушай.
— Владик, прошу тебя.
— Нет, я просто... Ты прекрасно, удивительно хорошо выглядишь.
— Вот, точно. Давай лучше так. Как-нибудь куртуазно. Комплименты, все такое.
Вино от Кетеван, многозначительно предупредила мать. Все знали, что Кетеван приторговывает отменным кахетинским вином, которым ее снабжают деревенские родственники.
Натела пришла с сыном. Реши-ла-таки закрепить дистанцию, подстраховаться.
— Малхаз.
— Влад. Очень приятно.
Старательно крепкое подростковое рукопожатие.
Для приличия уточнил, сколько лет, отметил рост и плечистость. На большее не хватило. Юноша тоже улыбался с трудом, держал ухо востро. Натела, судя по всему, посвятила его в нюансы. Ну и зря.
Тамадой посадили Левана. Нугзар был старше, к тому же весьма ревниво охранял собственную репутацию идеального тамады, но мать уладила все без обид. Отвела Нугзара в сторонку, пошептала немножко, ласково теребя рукав его нетленного парадного пиджака.
Понаблюдав за Гурамом и убедившись, что тот пребывает в здравом сознании, Кетеван огорчилась от совершающейся несправедливости: кахетинское, которое наливали Гураму, было щедро разбавлено безалкогольным вином из супермаркета.
— Это, конечно, никак не мое дело, — бубнила она на ухо Татьяне. — Я с большими извинениями. Но, Таня, зачем поить Гурама этой отравой? Пьет, наверно, и думает: что за гадость стала привозить эта Кетеван.
Распереживалась, в общем. Сколько мать ни цокала возмущенно языком, снова и снова объясняя, что Гураму вообще пить нельзя, но вот он заупрямился, и теперь приходится хитрить, Кетеван лишь вздыхала и печально склоняла седую голову.
Гурам гладил руку подсаживающейся к нему жены, подмигивал Владу и действительно выглядел молодцом. От недавнего приступа не осталось и следа. Вместо каталки стул с высокой резной спинкой. На спинку наброшен пиджак... с вашего позволения, дорогие, душно. Осталось немного, легкая ретушь воображения — и можно, кажется, прокрасться туда, где Гурам не взошел еще на злосчастный плот, еще не толкнулось о берег кормовое весло и неизвестный опоздавший, которого повезут вдогонку на своем катере отзывчивые спасатели, еще никуда не опаздывает... Мешало подсмотренное с утра: в несколько отточенных движений мать надевает носки на его белые безжизненные ноги, вставляет ноги в туфли.
Не утерпела, видимо, Кетеван, подсунула Гураму кувшин с неразбавленным вином. Она отрицала, конечно, — во всяком случае умысел, — клянусь, случайно вышло, спутала. Хватились, когда Гурам основательно захмелел. Мать попросила Влада присмотреть за всем сразу: за Гурамом, за кувшинами, за Кетеван — и отправилась варить кофе.
Мужчины позвали Малхаза на веранду — что прилип, парень, встань, разомнись.
— Славно смотритесь, — сказал вдруг Гурам. — Вы всегда хорошо вместе смотрелись.
Почувствовал по ответному напряжению: не то сказал — старательно всмотрелся в их лица.
— Что-то я устал.
И попросился в постель.
Влад сходил за каталкой, Натела помогла пересадить Гурама.
Старался. Но неожиданно сложно оказалось противостоять капризу. Мысли прочно обосновались в возлюбленном прошлом. Уже заглядывал боязливо за черту — а что, если... И тянуло сказать что-нибудь чрезвычайно банальное: Ната, ведь все было всерьез, — глядя на нее честными наивными глазами, какими не смотрел уже целую вечность. Почему нельзя? Здесь, где человек, словно хрупкий сосуд в дорогу, обернут в эту мягкую ветошь традиций, старинных, по наследству передаваемых дружб. Разве не для того вьются вокруг эти цветастые канонизированные фразы, чтобы спасти от удушающей взрослости, дать поблажку, позволить не стесняться простоты, потому что... ведь не было еще ничего, ничего не было — откуда же взяться банальности.
Вечер заканчивался неожиданно рано: оранжевое предвечернее солнце только что залило окна гостиной. Гурам не возвращался к гостям, и, однажды сбившись с ритма, праздник так и не смог набрать должную силу.
Испугался: и Натела сейчас уйдет? И это все?
Отправились на пронизанную солнцем веранду — на последний перекур.
Кто-то сказал:
— Давно на Кукийском не был. Трое у меня там похоронены. Что за жизнь пошла. Никак не выберусь.
Ната вздохнула:
— И я думала, сегодня успею. И снова не вышло.
Ехали медленно: мы же не какая-нибудь шантрапа кукийская, чтобы гонять в нетрезвом виде. Дорога в горку, двигатели басовито гудели на низких оборотах.
Над кладбищем, над плотной окантовкой зелени — небо и крест часовни.
— Слушайте, шевелиться надо. Скоро ворота закроют.
Там, где все начиналось, Ната и Влад идут рядом по этой же тропинке, только нет асфальта. А солнце ярче. Сверкают стрекозы, воробьи суетятся. У него канистра с водой, у нее небольшой бидон. Ее рукав касается его плеча.
— Владик, а у тебя тут кто?
— Бабушка с дедушкой. А у тебя?
— Бабушка и тетя. Только в разных концах.
Он говорит: давай вместе. Она кивает: конечно. Все так славно устроилось, так чудесно совпало: обоих отправили прибрать могилы перед Пасхой. И не разминулись, сошлись аккурат у ворот. Неспроста же это. И как будто все уже сказано между ними. Он знает: все будет хорошо. Теперь они вместе. Сначала могилы ее близких. Он выдергивает сорняки, она протирает мрамор.
— Влад, сюда же к твоим? — сверху, с поворота тропинки, крикнул Димитрий.
— Да, правильно.
— Сейчас к моим заглянем, тут в двух шагах. Стемнеет скоро.
Не убежала вперед, не отстала. Дошла рядом с ним.
Здесь они тогда поцеловались. Она поливала ему на спину, забравшись на верхушку ушедшей под землю каменной оградки. Он наклонился, широко расставил ноги. Вода утробно булькала в полупустой канистре. Выпрямился и шагнул к ней мокрый. В последний момент вытер воду с губ.
Бабушка с дедушкой с его последнего визита еще немного поблекли. Могила подзаросла: мать не успевала наведываться часто. «В другой раз прополю, — мысленно пообещал Влад. — Клянусь, приду завтра же и прополю. Сейчас, простите, я... в общем, сами видите».
Подошли остальные.
— Жаль, вина не взяли, — вздохнул кто-то. — Раньше, помнишь, брали, поминали.
Нодар нырнул за пазуху, вытащил одну за другой две бутылки.
И сразу оживились.
— Вот это я понимаю.
Влад нашел ее взглядом. Она осталась в стороне. Солнце догорало у нее за спиной, размывало силуэт. Додумывай, дорисовывай. И на том спасибо.
— Скажи что-нибудь, Владик.
Ему протянули стакан. Вина на два пальца. Много могил предстояло обойти.
Он сказал все, что от него ждали. Про память, про землю, про дружбу.
Выпили, помолчали. Отправились дальше, вниз по крутому восточному склону.
Влад не двинулся с места. И случилось, как он надеялся. Ната тоже осталась.
Она заговорила первой:
— Владик, ну что ты так разволновался? Больно на тебя смотреть. Что ты мне в душу заглядываешь?
— Ната, прости. Чувства. Вдруг. И так много!
— Ты нетрезвый, Владик. Зачем затеваешься? Давай не будем разменивать. Что было, то было. Добавить нечего.
— А может, и есть. Может, есть что добавить. Откуда ты знаешь?
— Влад...
— Прошу тебя, давай завтра встретимся. Посидим где-нибудь. Поговорим. Прошу.
— Влад...
Он заметил только мелькнувшую тень, его ухватили за локоть — и аккурат в челюсть, чуть сбоку, врезался плотный хлесткий кулак. Зубы звякнули, замельтешило в глазах оранжевое предвечернее солнце.
— Ты что, ненормальный? Ты ненормальный? — сдавленным полушепотом повторяла Натела сыну, то дергая его за сорочку, то толкая в плечо. — Отвечай. Что ты себе позволяешь! Повел себя как босяк, как мужлан! И где! Стыдно за тебя.
Малхаз отмалчивался, с нарочито скучающим видом рассматривал гравий.
— Все. Простите, — Влад сделал шаг в их сторону; качало, во рту было солоно от крови. — Простите. И спасибо. Помогло, кажется.
Натела снова была рядом.
— Ну-ка.
Ее пальцы на его подбородке. Подняла его лицо к свету.
— Ничего, зашивать не надо. Так, — она повернулась к сыну. — Иди к ним, скажи... Нет, соврать нормально не сумеешь. Я пойду. Скажу, что дядя Влад нехорошо себя почувствовал, мы повели его домой. А ты чтобы! — погрозила пальцем. — Убью!
Мать не испугалась расквашенной физиономии. Не огорчилась даже.
— Что это? — и тут же сама догадалась. — А, понятно. Ну, не страшно.
Попросила Нателу:
— Посиди со мной минутку.
Влада устроили в зале, на допотопной скрипучей тахте. Мать его разула, уложила поудобней ноги, Натела подтолкнула под голову подушку. Под закрытыми веками плавно, уверенно добирая по пути подробностей и красок, поплыла та самая, другая, его жизнь. Он немного перебрал с друзьями. Лучше полежать. Женщины о чем-то негромко беседуют на вечерней веранде. Откровенничают, судя по голосам. Прекрасный, прекрасный вечер — твои женщины сидят на веранде и разговаривают... старая и молодая... Быть может, перемывают тебе кости. Или говорят о своем. Про рождение, про смерть, про то, как устроено время. Или так — размышляют, когда покупать сливу на ткемали: уже пора или еще подешевеет. Главное, чтобы чеснок был мясистый, не такой квелый, как в прошлом засушливом году. В колодце двора бесшумно мечутся летучие мыши. Густеют сиреневые тени. Занавеска колышется. Сверчки. Хорошо. Боже, как хорошо. Как я без этого?
(с) Денис Руцко