Что такое танго? Пары, элегантно скользящие по паркету дорогих отелей? Вызов, дерзко брошенный в дымном кабаке Буэнос-Айреса? Или признание, с которого начинается история длиной в сорок лет? Каждый герой нового романа Артуро Переса-Реверте отвечает на этот вопрос по-своему и в свое время. Но для каждого из них встреча с этим легендарным танцем станет роковой, ведь лишь немногим под силу полюбить и исполнить подлинное танго — танго старой гвардии.
Отрывок из книги:
После ужина в «Виттории» они выходят погулять, наслаждаясь хорошей погодой. Меча Инсунса представила Макса остальным («Мой добрый старый друг — с незапамятных времен»), и он без труда освоился среди них с обычной уверенностью, которая всегда у него наготове для любых ситуаций: в ту пору, когда каждый день был вызовом и схваткой за выживание, сочетание располагающей естественности, хороших манер и осторожной изворотливости открывало ему многие двери.
— Так вы живете в Амальфи? — спрашивает Хорхе Келлер.
Спокойствие Макса неколебимо:
— Да. Наездами.
— Красивейшие места. Завидую вам.
Очень приятный паренек, заключает Макс. И держит себя в струне, что называется: спортивного типа, похож на американских студентов, добывающих кубки и медали для своих колледжей, но при этом в нем чувствуется европейский лоск. Галстук он развязал, рукава сорочки закатал до локтя, пиджак перекинул через плечо — и, глядя на него, не поверишь и не подумаешь, что он претендует на мировую шахматную корону. И отложенная партия его, похоже, не волнует. За ужином был весел и оживлен, перебрасывался шуточками со своим тренером и секундантом Карапетяном. Перед тем как уйти, чтобы проанализировать варианты записанного хода сейчас, а не утром, после завтрака, тот предложил своему подопечному прогуляться. Тебе это будет полезно, сказал он Хорхе, проветришь голову. Развлекись, а Ирина составит тебе компанию.
— Вы давно вместе? — спрашивает Макс, когда Карапетян распрощался.
— Целую вечность, — отвечает Келлер проказливо, как говорит школьник об учителе, едва тот повернется спиной. — Ну, то есть больше половины моей жизни.
— Он меня так не слушается, как его, — замечает Меча.
Юноша смеется:
— Ты ведь только мама… А Эмиль — мой тюремщик и надзиратель.
Макс взглянул на Ирину Ясенович, гадая, есть ли у нее ключи от темницы, на которую намекал Келлер. Она не особенно красива. Но привлекательна, спору нет, в расцвете юности, в мини-юбочке, типичное порождение swinging London… Большие черные миндалевидные глаза. Молчаливая и на первый взгляд нежная. Славная девочка. Они с Келлером казались не столько влюбленными, сколько друзьями, и когда украдкой, как сообщники, переглядывались за спиной у взрослых, возникало впечатление, что объединяющие их шахматы были для обоих сложным, умственным, но необыкновенно увлекательным приключением.
— Давайте чего-нибудь выпьем, — предлагает Меча. — Вон там.
Разговаривая, они спускаются по Сан-Антонино и по Сан-Франческо к парку, окружающему отель «Империаль Трамонтано», где среди пальм, бугенвиллей и магнолий играет оркестр, а человек тридцать — в рубашках поло, в наброшенных на плечи джемперах, в джинсах — занимают столики вокруг эстрады, расположенной невдалеке от крутого откоса на фоне черной воды залива и далеких огней Неаполя.
— Мама никогда о вас раньше не рассказывала. Где вы познакомились?
— На пароходе, в конце двадцатых. На пути в Буэнос-Айрес.
— Макс был платным танцором, — добавляет Меча.
— Платным?
— Профессиональным увеселителем. Танцевал с одинокими дамами и с девочками, и это очень недурно у него получалось. Знаменитое танго моего первого мужа имеет к нему самое прямое отношение.
Юный Келлер не выказывает интереса. То ли до танго ему нет дела, соображает Макс, то ли ему не нравятся упоминания о том, как жила его мать, пока он не появился на свет.
— А-а, ну да, — холодно замечает он. — Танго.
— А в какой области подвизаетесь ныне? — интересуется Ирина.
Шофер доктора Хугентоблера умудряется ответить и убедительно, и общо:
— Бизнес. На севере у меня клиника.
— Неплохо, — замечает Келлер. — От наемного танцора — до владельца клиники и виллы в Амальфи.
— В промежутках бывало всякое, — отвечает Макс. — За сорок-то лет…
— Вы знавали моего отца? Эрнесто Келлера?
Макс старается припомнить:
— Возможно… Но не уверен…
И встречается глазами с Мечей.
— Вы познакомились на Ривьере, в доме Сюзи Ферриоль, — невозмутимо говорит она. — Во время гражданской войны в Испании.
— Ах, ну да, конечно!.. В самом деле…
Они заказывают прохладительные напитки, минеральную воду и негрони для Макса. Когда официант возвращается с подносом, начинают греметь электрогитары и ударные, а певец — немолодой красавец в накладке и в пиджаке-фантази — заводит что-то из репертуара Джанни Моранди. Хорхе Келлер и Ирина, наскоро расцеловавшись, идут танцевать, вместе с другими проворно и легко движутся в живом ритме твиста.
— Невероятно, — говорит Макс.
— Что именно?
— Твой сын. То, каков он оказался. И как ведет себя.
— Ты имеешь в виду, что трудно поверить, будто он оспаривает титул чемпиона мира?
— Именно это.
— Понимаю… Ты думал увидеть бледненького хлипкого заморыша, ничего не видящего, кроме шахматных клеток.
— Ну да, что-то в этом роде.
Меча Инсунса качает головой. Не надо обманываться, предупреждает она. Клетки присутствуют здесь неотступно. В это трудно поверить, но Хорхе продолжает разыгрывать отложенную партию. Но, конечно, главное его отличие от остальных — то, как он это делает. Иные гроссмейстеры удаляются от мира и от жизни, живут, как отшельники, как затворники в скитах. Но Хорхе Келлер не таков. Он поступает как раз наоборот — проецирует шахматы на мир и на жизнь.
— Но внешность обманчива, — заключает она. — Обманчива вдвойне. Он только кажется нормальным обычным молодым человеком. На самом деле он видит мир и все в нем не так, как ты или я.
Макс кивает в сторону Ирины Ясенович:
— А она?
— Странная девочка. Я сама не могу постичь, что там у нее в этой головке… Она, без сомнения, выдающаяся шахматистка. Светлый ум, мертвая хватка. Но вот я, например, не знаю, насколько ее манера вести себя присуща ей самой или же определяется ее отношениями с Хорхе. А как было раньше, до того, как они познакомились, мне неизвестно.
— Не знал, что женщины хорошо играют в шахматы. Всегда считал это чисто мужской игрой.
— А вот и нет… Многие женщины, и прежде всего в Советском Союзе, добились гроссмейстерского звания. Но беда в том, что немногие могут выйти на мировой уровень.
— Почему?
Меча отпивает глоток воды и на мгновение задумывается. У Эмиля Карапетяна, говорит она наконец, есть теория на этот счет. Отыграть несколько партий в турнире — совсем не то же самое, что участвовать в чемпионате мира. Такой марафон требует длительных непрерывных усилий, предельной концентрации сил — причем в течение довольно долгого времени — и эмоциональной стабильности. А женщинам, подверженным колебаниям биоритмов, трудно поддерживать это ровное, однородное состояние неделями или даже месяцами, пока длится матч. И такие факторы, как беременность или материнство, способны нарушить равновесие, жизненно необходимое в подобного рода испытаниях. И потому очень немногие женщины выходят на высший уровень.
— И ты с этим согласна?
— В какой-то степени.
— А Ирина тоже так считает?
— Нет. Категорически возражает. Утверждает, что никакой разницы нет.
— А Хорхе какого мнения?
— Согласен с Ириной. Говорит, что это прежде всего вопрос стереотипов и укоренившихся обычаев. И что в ближайшие несколько лет все изменится неузнаваемо — и в шахматах, и вообще везде. И уже меняется…
— Думается, он прав, — замечает Макс.
— Ты говоришь так, словно не жалеешь об этом.
Меча наблюдает за ним с интересом. Его слова больше похожи на провокацию, чем на учтивую реплику в разговоре. Макс отвечает, придав лицу просветленно-меланхолическое выражение:
— У каждой эпохи есть своя высшая точка. И люди, наиболее полно выражающие ее. Мое время кончилось довольно давно, а затянутые финалы я не люблю.
И отмечает про себя, что от улыбки лицо Мечи молодеет, словно кожа на нем разглаживается. Или, может быть, это от того, что теперь глаза ее, где вспыхивают искры сообщничества, становятся такими, какими он помнит.
— Ты все так же любишь звонкие фразы, друг мой. Было время — я все спрашивала себя: откуда он их берет?
Бывший жиголо говорит так, словно ответ совершенно очевиден:
— Там и тут, где попало… Тут ведь главное — вовремя и уместно ввернуть.
— Вижу, твои манеры остались прежними. Ты все тот же charmeur, с которым я познакомилась сорок лет назад на пароходе — таком белом и чистом, будто его только что сварили всмятку… Но раньше, когда ты говорил о своей эпохе, то меня к ней не причислял…
— Ты — жива. Достаточно посмотреть на тебя с твоим сыном и всеми прочими.
В первой фразе звучит жалобная нотка, и Меча задумчиво разглядывает Макса. Не без внезапной настороженности. Макс чувствует, что в его непроницаемом панцире появилась щель, и, выигрывая время, перегибается через стол, чтобы налить Мече воды в стакан. А когда вновь откидывается на спинку стула, то уже полностью владеет собой. Но женщина смотрит все так же пытливо и пронизывающе.
— Не понимаю, почему ты говоришь так… И откуда эта горечь…
Макс неопределенно кивает. Это ведь тоже, думает он, своего рода шахматы. Может быть, ничем другим я в жизни и не занимался.
— Устал, может быть, — осторожно произносит он вслух. — Человек должен четко сознавать, когда настает момент бросить пить… курить… или жить.
— И это хорошо сказано. Чьи это слова?
— Не помню, — он улыбается, вновь обретя почву под ногами. — Может быть, и мои. Да вот, представь себе. Старый стал, все забываю.
— И когда бросить женщину — тоже? В былые времена ты прекрасно разбирался в этом.
Во взгляде, обращенном на нее, в правильных дозах перемешаны ласка и укоризна, но Меча не принимает игру, отказывается от роли сообщницы.
— И все же я не понимаю, на что ты жалуешься. Или делаешь вид, — повторяет она настойчиво. — Ты вел такую опасную жизнь. И кончиться все могло совсем иначе.
— В нищете, ты хочешь сказать?
— Или в каталажке.
— Бывал я и там, и там. Изредка и недолго, но бывал.
— Удивительно, что ты сумел изменить свою жизнь. Как тебе это удалось?
Макс снова неопределенно разводит руками, как бы вкладывая в это движение все и всякие умопостигаемые возможности. Нередко бывает так, что неточная деталь способна разрушить любовно выстроенную легенду.
— После войны испытал раза два то, что называется «милости судьбы». Повезло с друзьями, повезло с делами.
— И, наверно, подвернулась какая-нибудь женщина при деньгах?
— Да вроде бы нет… Не припомню.
В этом месте человек, которым Макс был когда-то, с невозмутимой элегантностью закурил бы и тем самым сделал бы подходящую паузу. Но он давно не курит, так что приходится изобразить бесстрастие. Меж тем как в голове вертится только одно: где бы раздобыть стакан теплой воды с разболтанной в ней ложкой соды — дает себя знать джин с негрони.
— Ты не тоскуешь по тем временам, Макс?
Меча Инсунса продолжает следить взглядом, как под парковыми фонарями танцуют на площадке Хорхе и Ирина. Теперь это рок-н-ролл. Макс тоже смотрит на них, а потом — на листья, желтеющие в полумраке, и на те, которые, уже облетев, устилают землю меж столиками.
— По юности своей тоскую, — отвечает он наконец. — Вернее, по всему тому, что было возможно благодаря ей… Но с другой стороны, я обнаружил, что осень умиротворяет. В мои годы она заставляет чувствовать себя в безопасности, вдали от всех метаний и треволнений, которые приносит с собой весна.
— Можешь не лезть вон из кожи, стараясь соблюсти учтивость. Говори уж сразу «в наши годы».
— Не скажу никогда.
— Дурачок.
Снова наступает блаженное молчание сообщников. Меча достает из кармана пачку сигарет и кладет ее на стол, но не закуривает.
— Я знаю, о чем ты. Со мной происходит нечто подобное. В один прекрасный день я вдруг с изумлением поняла, что на улицах стало больше неприятных людей, что отели не так уютны, как прежде, а путешествия — не так увлекательны. Что города теперь безобразны, а мужчины огрубели и лишились былой привлекательности. И что война в Европе вымела все, что еще оставалось.
Она замолкает на мгновение и потом добавляет:
— По счастью, у меня есть Хорхе.
Макс рассеянно кивает, размышляя над тем, что сейчас услышал. Она ошибается, думает он, но вслух это не произносит. По крайней мере, на его счет. Он тоскует не по исчезнувшему миру, а по вещам много более прозаическим. Едва ли не всю жизнь он пытался выживать в этом мире, устоять на ногах, зная, что если упадешь — затопчут. Когда же это все-таки произошло, было уже слишком поздно начинать сначала: жизнь перестала быть бескрайним охотничьим заповедником, полным казино, дорогих отелей, кают первого класса в трансатлантических лайнерах и спальных вагонов в курьерских поездах, и элегантная манера закуривать или безупречно ровный пробор уже не могли принести удачу человеку молодому и отважному. Отели, поездки, города, люди — все, как с исключительной точностью сказала только что Меча, лишилось былой привлекательности. И ту старую Европу, которая танцевала когда-то в дансингах и на балах «Болеро» Равеля и танго «Старая гвардия», уже не разглядеть через посверкивающее в бокале шампанское.
— Боже мой, Макс… Ты был обворожителен… Этот твой элегантный и одновременно порочный апломб действовал безотказно.
Она пытливо вглядывается в него, словно отыскивая на постаревшем лице черты юного красавчика, которого знала когда-то. А Макс послушно, несколько бравируя своим особенным стоицизмом — на губах играет мягкая улыбка человека, смирившегося с неизбежным, — позволяет себя изучать.
— Красивая была история, а? — с нежностью произносит наконец Меча. — Ты и я. «Кап Полоний», Буэнос-Айрес и Ницца.
С полнейшим хладнокровием Макс молча перегибается через стол и подносит к губам руку женщины.
— Ты не верь тому, что я сказала тебе в прошлый раз, — Меча благодарит за поцелуй просиявшими глазами. — Ты великолепно выглядишь для своего возраста.
Макс с приличествующей случаю скромностью пожимает плечами:
— Да нет… Я такой же старик, как всякий, кто знавал любовь и разочарование.
На ее звонкий смех оборачиваются из-за соседних столиков:
— Ах ты, отпетый пират! Верен себе!
— Чем это? — отвечает Макс не моргнув глазом.
— Ты помолодел на тридцать лет, когда произнес эти слова… И лицо сделал такое же непроницаемое, как тогда, на допросе в полиции…
— Какой еще полиции?
Теперь смеются оба. Бурно и искренне.
— А вот ты хороша, — говорит он потом. — Ты была… Я никогда не встречал женщины красивее тебя… Самое совершенное существо. Казалось, ты идешь по жизни с фонарем, освещающим каждый твой шаг. Как те киноактрисы, что вроде бы воплощают в жизнь мифы, которые сами же и творят.
Меча внезапно становится серьезна. И спустя минуту неохотно улыбается. Будто откуда-то издали.
— Фонарь давно погас.
— Неправда, — возражает ей Макс.
Меча снова смеется, но на этот раз иначе.
— Ну, довольно, довольно. Мы с тобой — два старых лицемера, лгущих друг другу, пока молодежь танцует.
— Ты тоже хочешь потанцевать?
— Не смеши меня. Старый глупый бесстыдник.
Музыка тем временем сменилась. Певец в накладке на темени и пиджаке без воротника устроил себе передышку; звучат такты инструментальной композиции «Crying in the Chapel», и пары в обнимку топчутся на танцполе. Среди них и Хорхе Келлер с Ириной. Она склонила голову к нему на плечо, а пальцами обхватила его затылок.
— Настоящие влюбленные, — замечает Макс.
— Не уверена, что это подходящее слово. Тебе бы посмотреть, как они анализируют партию, сидя за доской… Она бывает неумолима, а Хорхе превращается в настоящего тигра. Рассудить их может один Эмиль Карапетян… Но подобное сочетание оказывается очень действенно.
Макс внимательно оглядывает ее:
— А ты?
— Ну-у… я ведь тебе уже сказала: я — мать. И, вот как сейчас, остаюсь в стороне. И со стороны наблюдаю. Всегда готова покрыть любые и всякие издержки… Я — обеспечиваю. И постоянно помню свое место.
— Ты могла бы жить своей жизнью.
— А кто тебе сказал, что эта жизнь не моя?
Она слегка постукивает ногтями по сигаретной пачке. Потом вытягивает одну, и Макс предупредительно дает ей прикурить.
— Хорхе очень похож на тебя.
Меча, выпустив дым, смотрит на Макса как-то опасливо:
— Да? Чем же?
— Ну, внешне, разумеется. Высокий, тонкий… И когда улыбается, в глазах появляется что-то такое, отчего они напоминает твои. Что собой представлял его отец-дипломат? Я плохо помню его. Приятный такой, изысканный господин, да? Мы ужинали в Ницце… И было, кажется, еще что-то.
Меча в сероватых спиралях дыма, тающего под легчайшим ветерком с моря, которое — совсем рядом, слушает с любопытством.
— Тебе не приходило в голову, что отцом Хорхе мог бы стать ты?
— Я умоляю тебя, не говори ерунды.
— Вовсе не ерунда. Задумайся на минутку. Сколько лет Хорхе? Двадцать восемь. Сопоставь.
Макс беспокойно ерзает на стуле.
— Ради бога… Это мог быть…
— «Кто угодно», ты хочешь сказать?!
Она, кажется, обижена и уязвлена. И, затуманившись, резко ввинчивает, давит сигарету, растирает ее в пепельнице.
— Можешь не тревожиться. Он не твой сын.
Макс тем не менее не может выбросить эту мысль из головы. Он продолжает угрюмо размышлять. Делать нелепые подсчеты.
— Но тогда, в последний раз, в Ницце…
— Ах, да перестань, прошу тебя!.. К черту тебя заодно с Ниццей.
 | Артуро Перес-Реверте. Танго старой гвардии |