Антонелла Чиленто родилась и выросла в Неаполе. Образ легендарного города создан ее воспоминаниями и существенно отличается от картинок в туристических буклетах. Чиленто пишет о том, как живет этот странный город, где рядом с солнечными площадями и шумными пляжами путешественник обнаружит сырые подземелья древних замков и мрачные старые кладбища. Здесь у самых границ города из земли вырываются струи серного пара и бурлят горячие источники, а неподалеку находится пещера знаменитой прорицательницы Сивиллы. Может, поездка в Неаполь способна изменить судьбу?
Отрывок из книги:
Вода проходит лишь по границе нашего алхимического города.
Вода, которой, в сущности, полагается течь в пределах Неаполя – по рекам, ручьям, сточным канавам, античным водопроводам, на самом деле окружает, очерчивает его: море, на котором он стоит, теплая вода термальных источников на северной границе, выходящая на поверхность через вулканы Флегрейских полей.
Вода, как и огонь, взяла Неаполь в осаду: на севере вулканы, Сольфатара, где наружу вырываются струи серного пара, Монте-Нуово и дымящий кратер Астрони, на юге – Везувий. Поэтому ему лишь остается быть городом земли – земли каменистой, темной, истощенной. Ноги его слишком глубоко увязли в ней, и их не видно, а голова состоит из прозрачного воздуха, и при этом город, сам того не замечая, рождает витающих в облаках философов, прочно стоящих на земле писателей, текучих художников и безутешных математиков.
Голова, состоящая из воздуха, ничего не знает про брюхо, принадлежащее стихии земли, она с ужасом взирает на огненные органы и каналы и умиротворенно созерцает каналы воды, которые ее питают.
* * *
Термы Нерона и теплые источники в древних Байях разделены массивной скалой, которая врезается в море, – мысом Эпитаффио. Под ним, в голубой бездне моря, покоится огромный город, протянувшийся до самых Бай. В древности здесь любили отдыхать императоры и римская знать, а сегодня это место частично ушло под воду, его можно осмотреть на лодке. То, что осталось на суше, представляет собой один из интереснейших археологических заповедников в мире наряду с Путеолами, Байями и Кумами и термами Нерона, действующими и поныне.
Это земля одиноких поэтов, которые иной раз пишут по-латыни, таких как Микеле Совенте, громадных ресторанов, где подают мидий и устриц из Фузаро, где по воскресеньям собираются большие компании; здесь назначают друг другу свидания славянки средних лет и престарелые ревнивые неаполитанцы, это край, где огромные региональные инвестиции исчезают в руках прохиндеев, здешние пляжи, некогда чудесные, нынче завалены мусором, и тем не менее это земля забытых богов, место с неисполненной судьбой, и оно по-прежнему остается одним из самых красивых в окрестностях Неаполя.
Неаполитанские воды невозможно воспринимать отдельно ни от древнеримских серных вод, ни от терм современных – купален, располагающихся среди зеленых лугов, с тремя бассейнами, с кальдарием [33] , с лечебными грязями и многочисленными оздоровительными процедурами.
* * *
В Италии я часто хожу в термы. Мне нравится купаться в горячей воде. В некоторые из них я наведываюсь снова и снова – например в Раполано в Тоскане, вода там небесно-голубая и белое, мягкое, сыпучее дно: много известняка. А на Искье, напротив, вода соленая и немного вязкая, прозрачная, бурлящая. Сернистые воды моря, не земли, подобные тем, что в Сатурнии, пахнут полем.
В Байях вода соленая и плотная. В кальдарии, где снимали эротическую сцену из фильма “Любовь утомляет” с Анной Бонаюто и Пеппе Ландзеттой, температура воды часто превышает сорок градусов, а поскольку водоем находится в помещении, в отличие от тосканского, внутри стоит густой пар, от которого трудно дышать, и чувствуешь себя не в своей тарелке.
Зимой в термы приходят пузатые, волосатые мужики с толстенными золотыми цепями на шее, внешне весьма смахивающие на героя Пеппе Ландзетты. А летом или весной публика тут становится более разнообразной: женщины, целые семейства, влюбленные пары, наводящие ужас оравы детей. Однако – редкость в Неаполе! – в термах довольно тихо, шумные неаполитанцы разговаривают там вполголоса. Даже когда народу много, нет тягостного ощущения толпы.
Водоем с темной грязью соединяется с озером каналом, где плавают гуси, он вызывает смутное беспокойство, но температура там идеальная. Вокруг передвигаются коричневые силуэты: грязь, которую добывают оттуда, черная и смолянистая, и посетители намазывают себе ею тела и лица, превращаясь при этом в исчадия ада. Даже в роскошных дизайнерских душевых черноту смыть не так-то просто.
Холодный водоем, расположенный ниже, для тех, кто помоложе, или для любителей контрастов – после кальдария.
Водоем посередине служит олимпийским бассейном. Несмотря на запрет нырять в него с высоты, в нем без конца поднимаются столбы брызг.
Я плыву без очков, и тут мальчик-даун обнимает меня и целует.
– Ты красивая! – произносит он и устремляется прочь. Родители мягко укоряют его.
Все происходит так быстро, что я не успеваю среагировать и, глуповато улыбаясь, спешу добраться до безопасного угла.
В кальдарии в разгар дня люди сидят как идиоты, при сорокаградусной температуре, похожие на огромных тритонов в цветных трусах. Под холодным душем я пытаюсь поднять себе давление. В соседних залах многие спят, задрав ноги, поставив рядом запотевшие бутылки с водой, только что покоившиеся в холодильнике. По этим комнатам все бродят расслабленные, вялые, отупевшие от купания.
Автомобили припаркованы в огороде, между баклажанами и помидорами, под шпалерами, по которым ползет виноград, рядом с диким маком. На набережной, в нескольких метрах от нас, рычат и толкаются локтями невольники пляжа. И длинные ряды машин текут в город и из него подобно ожерелью.
* * *
Храм Меркурия, иначе именуемый храмом Эха, живет в моей душе как детская мечта, которую невозможно забыть. Впервые меня привели туда родители, постоянно водившие меня по музеям и раскопкам. С тех пор я возвращаюсь туда не реже чем раз в год. Храм находится в Байях, в конце аллеи античных терм, расположившихся вдоль стены, отделяющей Байи от Баколи, поверх которой идет улица под названием Скаландроне [34] .
Байи – это крошечное поселение вокруг маленького порта; когда попадаешь туда, видишь сперва крепость, потом круглый храм Венеры, обнесенный решетками и отделяющий порт от улицы, где ездят автомобили, а потом огромную чашу храма, возвышающегося над комплексом терм, – он стоит к путешественнику тылом.
Еще несколько лет назад на водной глади Бай красовались останки множества старых, отправленных на покой кораблей, и это придавало лазури пейзажа оттенок пронзительной печали.
Никому и в голову не приходит, что за территорией Байских терм, на которой тоже много таинственных лабиринтов, террас, где загорали древние римляне, двойных стен (чтобы сохранялся горячий воздух терм), потайных пространств, где мы играли в детстве, длинных портиков, широких лестниц, стоит храм, заполненный водой.
В храм Эха можно попасть с небольшой площадки, перед ней высится ряд арок из кирпича, и деревья вокруг стоят плотной стеной. Снаружи растет кроной вниз инжир – явление удивительное, настоящее чудо.
Этот инжир – большой, сильный, он дает много плодов, и корни его уходят в купол храма. Перевернутое дерево попадалось мне на глаза неоднократно и натолкнуло меня на идею рассказа “Икар” – я написала его вот уже двенадцать лет назад. Перевернутый инжир символизировал там гомосексуальную любовь, которую испытывал богатый торговец к юному и вероломному римскому патрицию. Храм Эха, представляющий собой ушедший в землю купол, стал местом их первой встречи.
Теплая морская вода и крупные рыбы попадают сюда, преодолев преграду, образованную сушей, здесь два кессона, один круглый, другой квадратный, до самого заката рисуют на стенках купола причудливые, переменчивые картины. Среди заполняющей храм Эха воды есть остров – кусочек земли, на который можно попасть по железному мосту. Если сказать что-нибудь громко или спеть, все вокруг гремит.
Вместе с Розарией, которая преподает войсинг, особую дисциплину, занимающуюся использованием голоса, мы входим в храм, чтобы провести испытания: мы хотим привести сюда группу, чтобы эти люди здесь пели и записывали результаты опыта.
Внутри голоса преломляются особым образом и превращаются в мелодию, плач, рев, вой сирены, вопли гарпии, в какую-то древнюю песнь. Помню, много лет назад я смотрела фильм Франко Пьяволи “Ностос” [35] , в основу которого легли многочисленные истории о возвращении Одиссея в постгомеровской литературе. Там нимфа плавала нагая, а вода, в которой она плавала, пела. Так плавала нагая Джанет Фрейм у берегов испанского острова в шедевре Джейн Кэмпион “Ангел за моим столом”.
Полная эротики вода этого молчаливого, дышащего влагой храма – первый, древний, отдельный от окружающего пространства путь, ведущий в Неаполь. Это место мелоса. Представляю себе удивление ученых мужей XVI века, обнаруживших в густых зарослях этот храм, сотни лет скрытый от глаз человеческих, и те бесконечные споры, которые наверняка вызвала у них находка.
Кто знает, спускались ли они также в расположенный неподалеку бассейн Мирабилис, в Баколи, – самый большой подземный резервуар воды для императорского флота, архитектура которого предвосхитила готику, пещеру миражей и потерь.
Сегодня, чтобы войти сюда, нужно спрашивать разрешения у Хранительницы ключей. На Флегрейских полях много Хранительниц ключей – пережиток тех времен, когда Управление действительно управляло, и ход раскопок под домами жителей Баколи регулировался так, словно это был чей-нибудь частный винный погребок.
Сказанное относится и к расположенной неподалеку “вилле ста комнатушек” [36] . Баколи поглотил Ченто-Камерелле с его хрупкими камнями, с множеством комнат – может, их и не сто, но, во всяком случае, несколько десятков, с выходами к морю, надписями красной краской, оставленными посетителями XVI века, и граффити сегодняшних юнцов. Ту же судьбу разделил и Бассейн императоров, вместилище тишины и эха.
В храме Меркурия и в бассейне Мирабилис Даниэле Сепе записал прекрасный диск – композиции для голоса с аккомпанементом, используя естественные усилители звука. Он называется “Потерянные жизни”.
* * *
Вода ушла из римского бассейна, а вот в храме в Байях она по-прежнему есть: там плавают большие красные рыбы и встревоженные тритоны, и голуби прилетают туда отдохнуть или умереть. Днем здесь почти никогда никого не бывает.
Крепость Бай тоже всегда пустует, несмотря на то что в ней нынче находится большой археологический музей.
В этом музее представлена реконструкция нимфея [37] Нерона, покоящегося под водой возле мыса Эпитаффио. Статуи императриц и императорских дочерей расположены вдоль бассейна из голубой светящейся пластмассы, имитирующей воду фонтанов.
У самого юного из императоров в руках мотылек, пытающийся улететь прочь, – символ жизни, меняющейся и преображающейся, постепенно утекающей.
Крепость, вырубленная в скале над морем, по сути, соединяет воду и воздух. С 1930 по 1970 год здесь был сиротский приют для детей военных. А еще здесь я задумала и написала историю о любви и одиночестве, которое, как и само существование крепости, ведомо немногим.
* * *
Когда мне было двенадцать лет, я впервые попала с родителями на островок Сан-Мартино. В семидесятых-восьмидесятых годах я знала два разных моря. Первое, море кораллов, омывает берега Ла-Маддалены [38] , а поскольку в ту пору Сардиния еще была курортом для богачей, мы попадали в эти места исключительно потому, что это родина мамы и бабушки. Второе – у Байи-Домиции [39] – мне довелось видеть еще до землетрясения, до того, как гостиницы и дома заполонили беженцы. Из-за темного песка и донных отложений оно казалось черным и нисколько нас не привлекало: войти в его воды было все равно что искупаться в смоле.
А между каникулами мы имели возможность наслаждаться третьим морем – нашим, домашним. Оно было близко, но не слишком, ведь в двенадцать лет дорога длиной в двадцать километров кажется бесконечной, да к тому же я всегда сидела сзади, а из машины все видно лишь кусками. Среди известных нам морей нас привлекало именно это, омывающее берега острова Сан-Мартино, на окраине Флегрейских полей. Оно представало взору неожиданно после длинного, бесконечно длинного туннеля, в который машина попадала, миновав мыс Мизено, оказавшись у подножия большой горы и изрядно попетляв вокруг нее.
Флегрейские поля – край не только подземный и огненный, но и область удивительных вод: aquae в храме Бай, вода бассейна Мирабилис, подземное озеро Аверно. Искупаться у острова Сан-Мартино было делом удивительным – и опасным. По туннелю, выдолбленному в скале немцами в военных целях, одновременно может проехать лишь одна машина, движение регулировалось светофорами на въезде и на выезде.
Когда мы оказывались в этой длинной галерее, фары освещали неровные стены из необработанного камня, казалось, что они вот-вот раздавят машину. В лучах фар мы видели лишь несколько метров впереди себя, нас охватывала тревога, казалось, что не хватает воздуха, мы с нетерпением ждали, когда снова окажемся под открытым небом, но лишь на середине дороги вдали появлялась малюсенькая голубая точка, указывавшая выход наружу. А едва выехав из туннеля, с его холодом и влажностью, благодатными в летнюю жару, мы оказывались на мостике, соединяющем гору с островом, под ослепительными лучами солнца. Мостик нам, девчонкам, тоже казался опасным, ведь он со скрипом раскачивался под тяжестью машины.
Однако по прибытии на остров мы получали щедрую компенсацию: нашим глазам открывались все острова залива, флегрейское побережье, открытое море, образуя чудесную панораму, а воды здесь были неожиданно глубокими, и, чтобы искупаться, мы спускались по металлическим ступеням, вделанным в скалу. Сегодня, возвращаясь по субботам в места своего детства, я вижу, что там ничего не изменилось: и днем и ночью на острове царит все та же атмосфера покоя.
Для машин там установлены соломенные навесы, в сезон их огромное количество; искупаться можно, а вот найти место, чтобы позагорать, трудно. Как и прежде, машины превращаются в импровизированные кабинки для переодевания, а в тени ютятся столики и всевозможные закусочные. Купаться можно неподалеку от въезда и около причала для лодок и яхт, рядом еще с одним маленьким туннелем, где всегда кто-то сидит с удочкой и рыбачит.
В ночное кафе на острове наши родители (в том числе и мои) приходили потанцевать. Сейчас, летом, здесь едят пиццу, наслаждаясь вечерней прохладой, пьют зеленовато-голубые коктейли, приезжают подышать свежим воздухом на этот островок, словно якорем прикрепленный мостками к берегу, отдохнуть от городской сутолоки, спрятаться от нее под защиту горы и черного ночного моря. Подобно всем красивым и забытым местам, этот остров не стареет, потому что уже родился древним.
Антимо Эспозито, первый владелец, вернулся из Соединенных Штатов после войны и купил гору с островом в состоянии, не имеющем ничего общего с нынешним: здесь прежде был торпедный завод, который разбомбили немцы, и до сих пор можно видеть остатки станкового пулемета. Мне всегда казалось странным купаться и загорать в бывшей зоне военных действий, но я занималась этим и на Сан-Мартино, и на Сардинии: ведь оба этих острова использовались как базы для подводных лодок. В Калабрии, например, в Сан-Никола-Арчелла, мне тоже случалось добираться до дальних пляжей по военным туннелям.
Попадая на Сан-Мартино, я, помнится, чувствовала себя словно на парящем в воздухе острове из знаменитых комиксов Готтфредсона 1937 года “Микки-Маус на небесном острове”: там остров с прекрасным садом и красивым домом, где жил профессор Энигм, угощавший своих гостей шампанским из хрустальных бокалов, в действительности оказался атомной лабораторией.
Короткий туннель, идущий через остров, тоже связан с войной.
В “Снах” Акиры Куросавы солдат слышит в заброшенном туннеле звук шагов, но людей нет: ведь он единственный выжил из целого взвода, который теперь явился навестить его.
Вот так туннели, хранящие в себе зимнюю прохладу, хранят и взрывающий тишину звук шагов наших ног, обутых в сандалии, шлепанцы, пляжные тапочки.
Кто знает, обращают ли внимание на потрясающую красоту этого места пузатые, потные неаполитанцы в наушниках, читающие “Спортивную газету”, или жеманные девицы в бикини и их мускулистые придурковатые хахали, или мальчишки с волчьими лицами и бегающими глазками, чьи плавки велики им и в ширину, и в длину.
А потом наступает ночь, с моря приходит ветер, и город исчезает, остаются только столики и лица ребят из компании, собравшейся за одним из них, женщины в легких голубых платьях, с блестящими сумочками, в косынках, чьи губы накрашены блеском, с ровным загаром, полученным зимой в соляриях, в городе. Еще остается какая-нибудь толстая мамаша из местных, нервно толкающая туда-сюда коляску со своим спящим чадом. Лица не меняются, меняются только прически и краска для волос, – и в этих лицах заметны черты сходства с лицами тех, кто приезжал сюда тридцать лет назад – родителей этих молодых людей, поедающих пиццу. Геометрические узоры, стразы, клеш, голос Пеппино ди Капри.
* * *
На обложке двойного компакт-диска “Туристико”, выпущенного клубом “Лидо Туристико”, красуется бурбонский герб, а про само заведение сказано: “A volcanic blend of funky magma, neo soul, laid back grooves and more” [40] .
Уж конечно, место, куда я пришла сегодня утром, совсем не похоже на одну из множества неаполитанских пляжных забегаловок: здесь все продумано таким образом, чтобы посетители приятно провели время в благодатной праздности – то, что по-английски характеризуется словом lounge, которое фигурирует и в названии представления, запланированного на вечер, – “Lounge Art” [41] .
Однако по прибытии на меня нахлынули воспоминания о Лидо – об утреннем Лидо, где отдыхают семьи с детьми, а мы с сестрой купаемся и злимся, что из-за волнорезов здесь везде мелко, и перед глазами встают ясные очертания Прочиды и Искьи, очертания мыса Мизено, словно на открытке.
Сегодня здесь больше не осталось навесов, как в Римини, вместо них стоят зонты из дерева и меди, в тихоокеанском стиле, а в баре “Гавана” – качели и экзотические росписи с жасминами и папайей. С наступлением темноты в этом огороженном пространстве на берегу моря появляются столики, зажигаются огни, жарят на решетке рыбу и пьют вино, подают кус-кус, пахнет корицей и благовониями, которые курятся потихоньку, и потихоньку играет музыка, чтобы не мешать разговорам людей, расположившихся на подушках.
Правда, по утрам, если хорошенько присмотреться, в Лидо еще можно найти следы моих детских воспоминаний: что-то такое в лицах посетителей – группы стариков (“Мы с Виллы Каприччо, из Дома престарелых в Каподимонте”, “Мы старые, но в нас сильно желание жить!”), мускулистых красоток, которые ощущают себя бразильянками, мальчишек с гелем на волосах, семейств с детьми. На пути продавца кокосов, парео, бус и солнечных очков встретилось непреодолимое препятствие – целый ряд песчаных замков, сооруженных из одинаковых готовых элементов при помощи ведерок, точно таких же, как те, что мы строили в детстве. Дальше шумит девичник: веселые ведьмы с фаллосами из картона бормочут вслед Антонио, фотографу, с которым я приехала:
– Раньше надо было нас фотографировать, а теперь вы и представить себе не можете, чего мы только ни повидали… – и хохочут.
Маленькая и очень шустрая массажистка-азиатка обходит пляж, разминая спины.
* * *
Встретив несколько недель назад в Вомеро Марко Дзедзу, фотографа и художника (его работы висят в метро, на линии 1, на станции “Рионе-Альто”), я не знала, что окажусь на его представлении и буду о нем писать. В общем, это ему мы обязаны тем, что под конец дня тащимся в Лидо в пробке, от Арко-Феличе до Баколи, а там нас ждет вечер искусства, организованный Сирио, а по паспорту – Сирио Скьяно Ло Морьелло. В десять часов вечера действо еще не началось; мы здороваемся, делаем несколько снимков, столики, освещенные свечками, на пляже и на террасе, постепенно погружаются во мрак. Людей пока мало, так что мы останавливаемся поболтать с Сирио, который объясняет мне за пиццей, что в Академии изящных искусств дела кипят, что существует группа, возникшая в результате весьма любопытного творческого союза (кафедры живописи и кафедры анатомии). Эта группа создает проекты и называется “Четвертая живопись”, а другая группа, именующая себя Эск, занимается реализацией этих проектов.
Представление завершится вечеринкой, в ходе которой публика вместе с артистами построит на пляже из песка вал длиной девять метров. Он говорит об эффектной фотографии с изображением огромного красного вала на фоне черно-белого мыса Мизено.
– Этого не может быть, я не верю, но буду участвовать…
Пока мы болтаем, вокруг намечается некоторое оживление: появляются компании из Академии, бывшие студенты, друзья, просто любопытствующие.
– Когда художник выставляет свои работы не в галерее, а выносит их на суд пляжной публики, он должен раскрываться полностью, и это риск… Кроме того, ему приходится преодолевать нерешительность и робость…
* * *
И вот мы спускаемся к морю. Организованное Марко представление называется “Зимнее море”. Он сидит на маленьком помосте, сколоченном из досок, похожий на Будду, вокруг него – дневники, которых он так и не откроет, рядом стоит бутылка минеральной воды, в руке – микрофон. На помосте словосочетание “Зимнее море” выведено крупным детским почерком, а рядом приписка: “Речь о страдании”. Пространство сцены ограничено двумя светильниками. За спиной у Марко натянут холст, похожий на тряпку, на нем при помощи проектора показывают его фотографии. Идея проста: устроить небольшую конференцию на тему страдания, у моря, ночью.
– Конечно, вы спрашиваете себя, почему это я решил поговорить с вами о страдании на пляже… – начинает Марко, и зрители улыбаются. Потом, по мере того как он говорит, подыскивая слова, делая паузы, в неоновом свете, заливающем маленькую сцену и создающем эффект отстраненности, черное море делает нас внимательнее, заставляет умолкнуть.
– Есть Понт, море, которое заглатывает и рождает чудовищ, и Океан – море, дающее жизнь, – говорит Марко.
А волны разбиваются о берег, превращаясь в белые полосы, и луч маяка отражается от черной воды. На экране продолжают сменяться черно-белые фотографии, а Марко тем временем оканчивает свое короткое выступление, берет надувной матрас, весло и фонарь и направляется к берегу – а потом уплывает в черное море Милисколы. Нам видно лишь, как удаляется огонек, как Марко сражается с маленькими ночными волнами, а потом добирается до утеса, поднимается туда и машет фонариком. Затем он снова спускается в море и возвращается на берег. Это путешествие длится долго и вызывает в душе ощущение пронзительного одиночества, опасности и страдания – более сильное, чем вся его предыдущая речь. В общем, публика, собравшаяся на пляже, тронута. Некоторые беспокоятся о здоровье художника, который плывет там во мраке на каком-то жалком надувном матрасе, но друзья говорят в ответ:
– Марко? Он много лет был бойскаутом…
Я молча ухожу с берега и не только потому, что уже час ночи и хочется спать, но еще и потому, что дневное море, ночное море, запах благовоний, слова Марко и его фотографии – всем этим моя душа полна до краев.
* * *
В одиннадцать утра я сажусь в поезд линии Кумана, следующий по маршруту Монтесанто-Торрегавета, на станции Корсо Витторио-Эммануэле. Светит солнце, камни, из которых построены дома на проспекте, блестят в его лучах, стены поезда сверху донизу расписаны цветными граффити.
Линия Чиркумфлегреа связывает темное сердце исторического центра со светом и морем Флегрейских полей. В вагоне сидят старушки, какой-то синьор с тележкой для покупок, несколько студентов и парочка молодых светловолосых мормонов с лицами, какие встречаются в штате Висконсин, в синих куртках в полоску, с табличками на груди, где возносится хвала Господу Нашему. А у Фульвио замечательный пирсинг в носу, под темными очками, скрывающими его глаза; а когда он показывает язык, видно, что там тоже. Однако фотографироваться он не хочет и всячески отнекивается. Станции следуют одна за другой – Фуоригротта, Мостра, Эденландия, Аньяно, – Фульвио продолжает отбиваться, а бродячий музыкант бережно снимает с себя аккордеон; девочка Анна с большими черными глазами, которая едет вместе с ним, заметив фотоаппарат сопровождающей меня Франчески, хочет посмотреть, что на дисплее. Она с ходу понимает, что нужно делать, чтобы перелистывать фото.
– Но это же Багноли! – говорит она, с твердым “г” и ударением на “а”, так что Баньоли превращается в туристический центр где-нибудь в Румынии или маленький турецкий городок.
Анна красуется перед фотоаппаратом: пританцовывает, изображая из себя опытную соблазнительницу. Отец смотрит на нас с подозрением, потом подзывает девочку к себе. Вскоре черноглазая Анна в выцветшей майке с изображением Гарри Поттера выскальзывает из вагона.
В “Багноли” меж домов там и сям мелькает море и остатки металлургического завода, и мы выходим. У электрички здесь конечная; чтобы добраться до Торрегаветы, нужно пересесть на другой поезд.
В Баньоли Фульвио встречает свою бабушку, Джузи; несмотря на семьдесят восемь лет, в душе ей по-прежнему двадцать, она одета в голубое платье и небесного оттенка шапочку. Джузи со смехом восклицает:
– Да убери ты этот пирсинг! Я помню, каким был твой дед: высокий, большой, ходил в море, и волосы у него были красивые, коротко стриженные, – и делает такое движение, как будто накладывает бриолин от виска к затылку, а после добавляет на неаполитанском диалекте: – Какие были мужчины! Не чета нынешним…
Остановить поток слов бабушки Джузи невозможно. Она направляется за покупками в Фуоригротту и по дороге рассказывает нам, что воевала, когда “Баньоли должен был взлететь на воздух”. Потом она позирует вместе с Фульвио, и на мгновение два поколения, столь далеких друг от друга, соприкасаются – в определенном смысле подобное происходит во всем поезде, разрисованном и раскрашенном снаружи и внутри, проезжающем мимо станций, сплошь покрытых граффити: “Я, ты, мы” на гробах с долларами, желтые цыплята с короной, “Barby I love you” [42] , “Sid hero” [43] , “Изящные танцы для друга”, мультяшные девочки со стекающими по щекам слезами.
На станции Эденландия, где расположен неаполитанский игровой парк, антиглобалистские гробики с долларами выполнены в темно-синем цвете, а капиталистические коронованные цыплята – ярко-желтые. По мере того как поезд движется дальше, постепенно обнаруживается весь кошмар окружающего пейзажа: жуткие дома, впаянные в туф, недостроенные кварталы, старые разрушенные станции, развалины, лачуги. Природа постепенно берет свое, на рельсах растет трава, в конечном счете поглощая их, с потолков туннелей свисают вьюны. Среди камней и желтых весенних цветов стоят цементные столбы высоковольтных линий с расклеенными на них цирковыми афишами.
– Я призрак, – в шутку заявляет Фульвио, прежде чем сойти с поезда, но эта фраза, сказанная по поводу его попыток ускользнуть от фотоаппарата, все время всплывает у меня в голове, и ее воплощением мне кажутся лица стариков, едущих на Флегрейские поля.
Чем дальше мы едем, тем прекраснее становится пейзаж – иной раз прямо дух захватывает – и тем более печальными и унылыми кажутся лица, словно эта дорога к морю есть путь к бездействию и забвению. Весь вагон, включая стариков, похожих на гладиаторов древности, и молодежь, словно только что сошедшую с комиксов Пациенци, как будто исчезает.
Если б не обилие света вокруг, можно было бы подумать, что мы попали в рассказ Дюрренматта “Туннель”, где поезд, полный пассажиров, исчезает в бесконечном туннеле, а машиниста нет. Гигантская черная дыра, “The last hole”, и в самом деле по иронии появляется перед нами в виде надписи на станции Кантьери, которая предшествует Арко-Феличе. А потом мы приезжаем в Лидо Наполи. Когда смотришь из окна поезда, создается впечатление, что в Лидо Наполи все наполовину разобрано, словно на съемочной площадке фильма Феллини: блеклые голубые надписи на фоне синего неба и сине-зеленого моря в сочетании с беспорядочными конструкциями из ржавого железа, выщербленные стены, заброшенные мостки. На заднем плане – Искья, Прочида, мыс Мизено, крепость Бай, мыс Эпитаффио, термы Нерона.
На мгновение в голове моей возникает вопрос: а может быть, и у меня такое же покорное и безнадежное выражение лица, как у этих старых краснокожих гладиаторов или у нелепой парочки, что сидит на сиденье рядом со мной? В Байи поезд не идет, хотя там совсем недавно построили станцию и она готова принимать гостей, нужно сойти в Лукрино и пересесть на автобус. Зато в Торрегавете поезд останавливается почти на самом пляже.
 | Антонелла Чиленто. Неаполь чудный мой |