Беспечный актер и фокусник Басби Визг, приехавший в Ялту конца 1920-х годов искать удачи, разрывается между кинодивой Лидией Збарски и юной эмансипе Женечкой Ландо. Одной-единственной ему для счастья не хватает. Как часто подобная ситуация возникает в жизни мужчины! А может быть, и не нужно выбирать? Ведь мир не делится на черное и белое, он полон полутонов и компромиссов. И если цена любви – компромисс, не стоит ли с этим согласиться?
Отрывок из книги:
Премьера «Сбежавшей куклы» была назначена на вторник, 25 октября. Басби с утра метался по театру. То ему казалось, что при движении сцена скрипит, и он заставлял Сидни в сотый раз смазывать колесики и шестеренки. То вдруг привиделось, что один из софитов горит недостаточно ярко, и он погнал осветителя за новыми лампами. Костюмы танцовщиц были им тщательно ревизованы и признаны совершенно неудовлетворительными – строчка кривая, аппликация сыпется, искусственные цветы смотрятся слишком искусственно. Костюмерша после его выволочки долго плакала и пила валериановые капли. Реквизит вызвал у него приступ тяжелой ярости. Бокалы цветного стекла, из которых во время бала должны были пить короли, полетели в стену. Реквизитор отправился в антикварную лавку за новыми. Басби долго стоял посреди зрительного зала, задумчиво глядя на сцену, после чего объявил, что мизансцены второго действия разведены неправильно, надо немедленно собрать танцовщиц и заново ставить танцы.
– Умоляю вас, голубчик! – восклицал Алексей Никитич, семеня вслед за ним. – Угомонитесь! Не изводите себя! Отдохните! И дайте отдохнуть девочкам. Они два месяца скачут по двенадцать часов в день.
– Конечно, конечно, – рассеянно отзывался Басби. – А девочек все-таки соберите. Еще одна репетиция не повредит. Испанский танец в конце второго действия нехорош.
В шесть часов вечера театр распахнул двери для публики. Слоны, украшавшие фасад, исчезли. Вместо них по обе стороны дверей стояли теперь трехметровые куклы – мальчик и девочка в пудреных париках и прелестных старинных костюмах из розового атласа и кружев, шитых серебром. Куклы – лучшее творение Сидни – под музыку из «Коппелии» кивали головами, кланялись и поднимали в танцевальных па руки и ноги. Зеваки с утра толпились у театра. Конные городовые патрулировали соседние улицы в ожидании большого скопления народа. Газетчики стояли на изготовку с камерами и блокнотами. Драматург Юрий Карлович весь день мрачно сидел в буфете перед бутылкой коньяка. Басби, нацепивший зеленый пиджак и двухцветные лаковые штиблеты, бегал за кулисами, не находя себе места.
В седьмом часу у входа в театр начали сгущаться дорогие авто. Заструились женские голоса. Затанцевал смех. Потек шелк с округлых атласных плеч. Защелкали фотоаппаратами газетчики. Вспышки магния… Блеск драгоценностей… Всплески огней на пирсе… Прозрачный профиль Иды Верде растворялся в розовых сумерках. Николай Баталов демонстрировал репортерам белоснежную улыбку. Иван Мозжухин остановился, перегородив проход к театру и, сощурив презрительные серые глаза, с несколько брезгливым видом раскуривал сигару. Звезды «Нового Парадиза» съезжались на спектакль, точно на светский раут. Золотой поток вливался в двери театра. Воздух, словно по-осеннему влажный, благоухал французскими ароматами и отдавал терпким духом гаванских сигар. Вслед за звездами и первыми лицами города двинулась публика попроще – мелкое дворянство, купечество и чиновничество. В воздухе порхало иноземное словечко «мюзикл».
– Это всего лишь американская оперетка, не более того, – пропело бархатное контральто.
– А наши во всем подражают иностранцам, – хохотнул тенорок.
– И ничего хорошего обычно не выходит, – подхватило контральто.
– Да что вы, господа! Песенки да танцы – это же типичный водевиль. Их у нас на театре сто лет как играют, – прогудел гулкий бас.
Большое театральное фойе было уставлено стеклянными витринами, в которых красовались старинные куклы, собранные стараниями Алексея Никитича по музеям губернии. У одной стены стояли ширмы, за которыми паясничал тряпичный Петрушка. Напротив за точно такими же ширмами его итальянский братец Арлекин дубасил плачущего Пьеро.
– Забавно, – заметила, проплывая мимо, томная Ида Верде. – Театр в театре – это похоже на матрешку.
– Да, милая. Так же забавно, как фильма в фильме, – отозвался ее супруг режиссер Алексей Лозинский, любуясь собственным отражением в стеклянной поверхности витрины.
И они прошли в малое фойе, где по паркету меж гостей разгуливали гигантские марионетки, ведомые за ниточки людьми в черной одежде.
Ровно в семь зазвенели хрустальные колокольчики, двери распахнулись, и публика хлынула в зал. Басби сидел в директорской ложе, полускрытый портьерой. За ним прятался Юрий Карлович, державшийся, точно за спасательный круг, за бутылку коньяка. Композитор – бледный юноша, консерваторский гений, которого все звали просто Дусей, сочинивший на удивление вселенькую и мелодичную музыку, – примостился в углу на стуле, от волнения согнувшись пополам и уткнув лицо в колени. Свет начал медленно гаснуть. Послышались звуки увертюры, и Басби, подавшись вперед, принялся вглядываться в лица зрителей, сидящих в партере. Равнодушные, отчасти скучающие и снисходительные поначалу – «Это же несерьезно, крошка! Глупые песенки! К тому же совершенно детская история!» – лица эти по мере того, как разворачивалась история куклы, смягчались, разглаживались, приобретая почти детское выражение. В них неожиданно проступали наивность и желание верить в сказку. Басби перевел взгляд на сцену, где танец маленьких поросят (смех и аплодисменты в зале) сменился вальсом пернатых. Пошел снег из воздушных перышек. «Какая прелесть!» – послышался из партера чей-то голос.
Представление, очевидно, зачаровало публику. Басби с облегчением вздохнул. Он смотрел на своих девочек, машинально отбивая такт по шелковому барьеру ложи, отмечал про себя мелкие огрехи или удачи танцев и думал: «Молодцы! Ай, молодцы!» Его уроки не прошли даром. Кроме техничности и вышколенности его ученицы демонстрировали залу веселый восторженный кураж, вводя зрителей в почти экстатическое состояние. Сотни ног притоптывали под сиденьями кресел. Сотни голов кивали в такт музыке. Сотни пальцев отбивали ритм о подлокотники кресел. Басби и не заметил, как сам стал покачиваться и притоптывать об пол каблуком. Все в нем танцевало. Он больше не был ни режиссером, ни танцмейстером, ни мучителем молоденьких девиц. Он был зрителем, но хотел бы быть там, на сцене. Танцевать вместе со всеми.
Ему было десять, когда в труппе родителей – «Трехкопеечном карнавале Ивана Визга» – появился маленький поляк по прозвищу Басби Кинг. Говорили, что раньше он выступал на лучших сценах Европы, но рассорился с антрепренерами, уехал ловить счастье в Россию и здесь постепенно скатился до передвижных балаганчиков, каковым, собственно, и был театрик папаши Визга. Басби Кинг задержался у них недолго. Водка и неуживчивый характер сделали свое дело. Но! Те полгода, что он бил чечетку и отплясывал латиноамериканские танцы на ветхих дощатых подмостках, полностью перевернули жизнь малыша Визга. К своим десяти годам тот умел все: жонглировал, показывал фокусы, играл на флейте и на рояле, пел забавным тоненьким голоском, смешил публику и принимал участие в родительских репризах – иной раз папаша Визг запускал его, как снаряд, в зрительный зал. Не умел только танцевать. Танец не значился в репертуаре «Трехкопеечного карнавала». И вот возник Басби Кинг, Басби Король, и заструился по сцене, и потек растопленным сливочным маслом, обволакивая зрительный зал, и заворожил, околдовал, загипнотизировал, отравил своей пластикой черноволосого мальчугана, который жадно следил за ним из-за кулис. И тот остался отравленным навсегда.
И – раз! И – два! И – три! Удар каблуком. Удар носком. Поворот. Шаг вперед. Нога от бедра. Рука от плеча. Басби Кинг исчез, а мальчуган изо дня в день, из года в год часами репетировал перед большим зеркалом мамаши Визг, пытаясь достичь совершенства своего кумира. Над ним посмеивались и в шутку называли Басби. Он откликался и даже гордился этим. А вскоре сам стал называть себя чужим именем. Не сразу – он не помнил точно, когда именно, просто в какой-то момент пришло понимание, что совершенства ему не достичь. Танцевал он неплохо и на губернских балах мог сойти за блестящего партнера, но… Где то волшебство, то скольжение, то парение, та текучесть, когда тело льется, как ручей, и танцовщик сливается с танцем, растворяется в нем? Он слишком хорошо все про себя знал. Танец вошел в его кровь, но тело не желало откликаться. Оно, тело, было приспособлено для более грубых занятий. Кувыркаться, ходить на руках, бросать гири, перескакивать обезьяной с трапеции на трапецию, удирать от папаши Визга, смешно подпрыгивая и теряя по дороге штаны… Вот для чего оно было создано. По ночам ему часто снились странные невиданные танцы – нелепые, несуразные. В них участвовало множество людей, но никогда – он сам. А потом наступил 1914 год, и он ушел на войну. Ему было девятнадцать, и он ничего не боялся.
Судорога сводила рот Басби, когда он вспоминал тот июльский день 1916-го. Он не хотел его вспоминать! Никогда не вспоминал и никогда не будет. Но что поделать, если он помнит все до мельчайших деталей? Даже эту чертову ромашку, которая лезла ему в глаза, когда он упал. Стебель ее был искривлен, и казалось, будто она кому-то кланяется. Головка висела криво. Двух лепестков недоставало, словно ей вырвали зубы. А листья торчали воинственными острыми наконечниками. Потом он потерял сознание. Очнулся в полевом госпитале. Два лица склонились над ним – врача и сестры милосердия в белом монашеском платке с красным крестом.
– Поздравляю вас, юноша, – сказал врач. – Вам повезло. Домой вы придете на двух ногах. Танцевать, конечно, не сможете, но хромать будете почти незаметно. Ну, ничего, ничего, – добавил он, увидев, как скривилось лицо Басби, и истолковав его гримасу по-своему: – Легкая хромота только украшает солдата.
Пришел он на двух ногах, но только не домой. Дома к тому времени уже не было. Балаганчик Визгов сгорел во время одного из представлений, а вместе с ним сгорели папаша и мамаша Визги. Басби приткнулся к своему харьковскому дядюшке, который был не очень-то рад великовозрастному племяннику, тем более циркачу. Циркачей тут не жаловали. Мать Басби, выскочившая замуж за актеришку и балаганщика, считалась позором семьи. Дядюшке, впрочем, Басби докучал недолго. Встретил старую знакомую родителей – Матушку Кло и отправился с ее антрепризой на гастроли. С тех пор прошло уже больше десяти лет, а он так и перебирался с гастролей на гастроли, из одной антрепризы в другую.
Басби встряхнул головой. Да что ж это такое! Что это на него нашло! Совсем расклеился. Все нервы, нервы. Просто переволновался перед премьерой. Уже заканчивалось первое действие. Шел кукольный парад. Упал занавес. Вспыхнул свет. Зашумел зрительный зал. И по тому, как он зашумел, как захлопали сиденья, зашелестели программки, зашуршали платья, зазвенели голоса, по тем взглядам, которыми обменивались зрители, продвигаясь по узким проходам к фойе, было ясно: успех.
Открылась дверь, и в ложу заглянул Алексей Никитич.
– Ах, дорогие мои… мои дорогие… – приговаривал он, сморкаясь в большой шелковый платок и им же утирая стариковские слезы. – Ну, поздравляю, поздравляю! А я говорил!.. Я в вас верил!
– Погодите праздновать, – грубовато оборвал его растроганный Басби. – Еще второе действие впереди.
– Второе будет еще лучше. Я распорядился обносить в антракте бесплатным шампанским.
А разгоряченные зрители, смеясь, уже возвращались в зал. Басби тихонько выскользнул из ложи и пошел побродить за кулисами. Ему больше не хотелось следить за действием. Напряжение спало, и что-то погасло внутри. Мимо, подмигнув, пробежала Серафима по прозвищу Кузнечик. Он хотел шлепнуть ее по наливной попке, но не успел – умчалась на сцену. В кабинете Алексея Никитича накрывали стол. Предполагался небольшой банкет для своих. Басби опрокинул рюмку водки, закусил тарталеткой с икрой и отправился дальше. Не заметил, как прошел час. Занавес упал и снова взлетел. Алексей Никитич, неожиданно возникший у Басби за спиной, подталкивал его вперед.
– Идите, голубчик, идите. Кланяйтесь публике. Вам рукоплещет зал, – он всхлипнул и трубно высморкался.
Басби очутился на сцене. Рядом, не зная, куда девать руки и ноги, неловко топтались Юрий Карлович и юный Дуся. Актеры, аплодируя, стояли у боковых кулис. Зал гремел. Вдруг что-то громоздкое полетело в сторону Басби. Он подпрыгнул и поймал огромный букет роз. И тут завеса, делающая зал похожим на разноцветную бесформенную клумбу, которая колыхалась и растекалась перед глазами, расступилась, и в ярком свете ламп он ясно увидел каждое лицо, каждый улыбающийся рот, каждую поднимающуюся и опускающуюся руку. Так бывало в детстве, когда он стоял на авансцене между родителями, а те с обеих сторон держали его за руки. Тогда зал переставал быть пропастью, омутом и становился скоплением живых людей. Басби кланялся, прижимая руку к сердцу, а его уже тянули обратно за кулисы, тормошили, целовали, поворачивали в разные стороны, точно механическую куклу.
– Сезон аншлагов обеспечен! – всхлипывал Алексей Никитич. – Завтра о вас, голубчик, узнает вся Ялта. Да что там Ялта! Губерния! В столицах прогремит!
В руках у Басби сам собой образовался бокал шампанского. Он чокался, пил, снова чокался. Потом в лицо ему дохнул влажный свежий ветер, и он понял, что уже на улице. Вокруг шумели, смеялись, махали руками. Кто-то обращался к нему. Он отвечал, не понимая, ни о чем его спрашивают, ни что он отвечает.
– В «Кабачок и тыкву!» – крикнул кто-то.
– В «Кабачок и тыкву!» – подхватили остальные.
И вся компания ринулась в трактир, расположенный неподалеку от театра. Заняли большой стол в середине зала. Басби лишь смутно различал лица. Где-то на заднем плане маячил Сидни. Юрий Карлович кружками глушил ром. Кузнечик устроилась было на коленях у Басби, но опьяневший и расковавшийся Дуся стащил ее и пристроил на собственные колени. Кузнечик хихикала и давала себя целовать.
– Качать его! – раздались голоса со всех сторон.
Басби подхватили и начали подбрасывать к потолку. Он кричал и сопротивлялся. В конце концов его уронили на пол. Чьи-то ноги переступили через него. Чья-то рука схватила за плечо и поставила вертикально.
– Танцевать! Танцевать! Танцевать!
Грянула музыка. Оркестрик, расположившийся в углу, вдарил чарльстон. Кто-то сунул Басби кружку, и он влил в себя ром. Горло обожгло. Из глаз брызнули слезы. Басби зажмурился и зашелся в неистовом кашле.
– Вот он, – послышался знакомый голос.
Басби открыл глаза. Перед ним стоял Юрий Фомич с перекошенной физиономией. За спиной его громоздилось двое верзил с лицами профессиональных убийц.
– Вот он, ребята, – повторил Юрий Фомич.
Басби расплылся в радостной пьяной улыбке. «Какой милый человек. Пришел поздравить», – подумал он и, распахнув объятья, двинулся навстречу Юрию Фомичу. Тот тоже сделал шаг навстречу Басби.
– Где авто? – спросил Юрий Фомич. И голос его, и речь радикальным образом переменились. Он больше не запинался, не мекал, не прибавлял к каждому слову «так сказать». Голос его был неприятно резок.
– Авто? – переспросил озадаченный Басби. – В гараже, где ж ему быть. А зачем вам мое авто?
– «Мое»? – взвизгнул Юрий Фомич. – С какой это стати оно ваше?
– Да что с вами, дорогой мой? Пойдемте лучше выпьем. У меня сегодня такой день… – Басби протянул руку, намереваясь увлечь Юрия Фомича к веселой компании. Юрий Фомич оттолкнул его руку в сторону.
– Я вам не дорогой! – срываясь на фальцет, выкрикнул он. – Вы меня обманули! Ваше изобретение – липа! Оно не работает! Не звучит! Ничего не слышно! Понятно вам? Ни-че-го не слыш-но! – по складам проскандировал Юрий Фомич.
– Что, умельцы не справились? – пьяновато усмехнулся Басби.
Не ожидавший подобной наглости Юрий Фомич на секунду замер, как будто поперхнувшись ответом, но тут же полез за пазуху, вытащил пачку чертежей и, потрясая ими, грудью двинулся на Басби.
– Вот!.. Вот!.. – кричал он. – Получите! Где авто? Я вас спрашиваю, где авто?
И, размахнувшись, швырнул чертежи Басби в лицо. Белая ярость залила Басби глаза. Ничего не соображая, он поднял тяжелую глиняную кружку и треснул ею Юрия Фомича прямо по голове. Тот рухнул оземь, не издав ни звука. Верзилы, стоявшие у него за спиной, переглянулись, и один из них выбросил вперед здоровенный кулак. Басби присел, и кулак, пролетев над его головой, впечатался в стену. Верзила взвыл.
– Наших бьют! – петушиным голосом взвизгнул Дуся.
Басби ловко перекувырнулся, схватил за ножки стул, ударил второго верзилу по спине и метнулся к двери. Последнее, что он увидел краем глаза, были Сидни, ползающий по полу и подбирающий чертежи, и юный композитор, который летел через зал, отброшенный уцелевшим кулаком верзилы. Басби выскочил на улицу. Ялта сверкала огнями, но в проулках было темно. Он метнулся в первый попавшийся проходной двор, вылетел на набережную и мгновенно скрылся в переулке, ведущем наверх. За спиной слышалось сопение и тяжелые шаги. Басби прибавил ходу. Однако он понимал, что с больной ногой ему от преследователей не уйти. Их шаги слышались все ближе. Басби завернул за угол. Теперь он бежал вдоль высокого забора, сложенного из разноцветных камней. В этой части города – он знал – располагались виллы кинозвезд и богатых промышленников. Внезапно он заметил в ограде калитку, на ходу толкнул ее, и она отворилась. Басби юркнул внутрь, молниеносно закрыл задвижку и прилип к стене, которая отбрасывала густую тень. Его маневр ускользнул от преследователей. Вывернув из-за угла, они увидели лишь пустой проулок. Басби исчез. Пробежав по инерции еще несколько метров, они остановились шумно дыша в двух шагах от невидимого Басби.
– Сбежал, черт, – сплевывая, сказал один.
– Хозяин нас убьет, – отозвался второй.
– Ничего, главное – найти авто.
Басби увидел, как рука одного из них тянется к прутьям калитки, как та затряслась, но не поддалась. Верзила выругался. Они еще немного потоптались и, очевидно, повернули назад. Их теперь уже неторопливые шаги становились все тише, голоса растворялись в ночном воздухе. Басби вышел из тени и осмотрелся. Он находился в огромном саду. Впереди сквозь листву проглядывали стены дома, к которому убегала дорожка, обсаженная слегка светящимися в ночной темноте лилиями. «Придется заночевать здесь. Интересно, чей это сад?» – подумал он, идя по дорожке и рассеянно оглядываясь в поисках скамейки. Вдруг он наткнулся на что-то мягкое. Мягкое вскрикнуло. Басби отшатнулся и поднял глаза. Перед ним, кутаясь в шаль, стояла Лидия Збарски.
* * *
Проснувшись, Лидия долго не могла понять, что происходит. Она лежала в собственной спальне на собственной кровати, но… Почему-то на самом краешке, чего никогда не бывало – она всегда спала посередине. Почему-то голая – это уж полная дикость! Ни разу в жизни она не легла в постель, не надев толстой байковой ночной сорочки, наглухо завязанной тесемками у горла. Почему-то в окна хлестали солнечные лучи – она их ненавидела. Шторы в ее спальне всегда были задернуты. Но главное… рядом… Лидия боялась открыть глаза. Она не помнила, чтобы хоть раз за десять лет их совместной жизни после ЭТОГО (Лидия никогда не называла то, что происходило между ней и мужем, любовью) Збышек оставался в ее постели до утра. Безропотно уходил к себе, зная, что ей будет неприятно, если он останется. И вот… Лидия осторожно перевернулась на другой бок и тут же от ужаса зарылась лицом в подушку. Как решиться посмотреть еще раз? Нет, невозможно! Лучше умереть! Скоро, однако, она начала задыхаться, высунула наружу нос и с опаской открыла один глаз. Подле нее, по-хозяйски расположившись в ее постели, спал смуглый черноволосый человек. Лидия видела его нос с горбинкой, полоску усов и щеку с темной пробивающейся щетиной. Она медленно перевела взгляд ниже. Руки его были широко раскинуты. Грудь поросла черными волосами. Дальше Лидия смотреть не решилась. Краска бросилась ей в лицо. Она отвернулась и начала тихонько сползать с кровати, боясь разбудить этого страшного человека. Сейчас, сейчас… Она обопрется о спинку кровати… спустит ноги… Главное, получше завернуться в простыню – ведь на ней нет никакой одежды. Боже, какой стыд! Лидия вытянула ногу, чтобы пододвинуть к себе тапочки, запуталась в простыне, потеряла равновесие и упала обратно на постель. То, на что она так боялась смотреть, находилось прямо перед ее глазами, правда, прикрытое одеялом, словно кто-то специально щадил ее целомудрие. Из-под одеяла торчала нога, чуть ниже колена испещренная белыми шрамами. Лидия, как зачарованная, смотрела на эти шрамы, и прошедшая ночь постепенно вставала перед ней.
Вот уже три дня она была дома одна. Муж уехал в Москву, взяв с собой Марысю. Правительственное приглашение на празднование десятилетнего юбилея подавления большевистского бунта было получено еще в августе, и тогда же Лидия объявила, что никуда не поедет. Как ни уговаривал ее Збышек, она твердо стояла на своем. Да, ему придется ехать, ведь он глава Крымского отделения самого крупного российского банка, ему по статусу положено представительствовать, но ей – увольте. Она слишком хорошо помнила ужас, который обрушился на них осенью 1917 года. Их свадьба со Збышеком была назначена на декабрь. Он ухаживал за ней уже полгода – вежливо, респектабельно, спокойно. Они познакомились на юбилее банка, в котором служил Збарски: молодой, подающий надежды отпрыск обедневшего польского рода и совсем юная Лидия, недавняя гимназистка, мечтающая выступать на сцене Художественного театра, дочь известного в Москве юриста. Отца Лидии приглашали на юбилей с супругой, но та маялась от сенной лихорадки, и вместо матери туда отправилась Лидия. Збышек влюбился сразу. Сумрачная тяжелая красота Лидии поразила его. Трагический взгляд темных непроницаемых глаз вызывал головокружение. Та приняла его ухаживания благосклонно. Он был ей симпатичен. С ним она чувствовала себя, как с собственным отцом. И вот однажды он пришел, напугав ее нервозностью и встревоженным видом, и сказал, что их банк переводит активы в Париж, поскольку есть сведения, что большевики со дня на день выведут народ на улицы. Государь отправил семью в Ливадию, но сам отказался покидать Зимний дворец. Она охнула и закрыла лицо руками.
– Боже, какой кошмар! Бедный государь! Лучше бы он в феврале отрекся от престола!
Збышек подошел к ней, обнял и поцеловал в волосы.
– Добрая душа! Не волнуйся! Государя непременно защитят. А мы с тобой уедем в Париж или в Берлин – куда захочешь.
Разговор происходил 23 октября, а через день в газетах появились сообщения, что в ночь с 24-го на 25-е были произведены массовые аресты. Главари большевистской шайки Ленин и Троцкий заключены в Петропавловскую крепость и, вероятно, будут казнены. Ужас миновал. Но память о нем осталась.
– Возьми с собой Марысю, – сказала Лидия мужу. – Она ни разу не была в Москве.
Итак, Збышек с Марысей уехали, и Лидия тут же отпустила прислугу. О, благословенное одиночество! Кажется, впервые за много лет она дышала полной грудью. В доме не было никого чужого – несмотря на долгие годы их службы, она так и не отвыкла считать прислугу чужаками. Никто не сковывал ее. Никто не мешал. Если бы ее спросили, чем, собственно, ей мешает прислуга, Лидия не нашлась бы, что ответить. Просто в присутствии слуг она всегда находилась в напряжении, на виду, в состоянии готовности дать отпор. Но теперь!.. Неделя полного покоя. Днем она ездила на студию примерять костюмы к «Анне Карениной», а по вечерам сидела в гостиной в любимом вольтеровском кресле, слушала патефон или гуляла по саду. Приглашение на премьеру нового мюзикла «Сбежавшая кукла» принесли вчера утром, но она и не подумала туда идти. О, нет! Только не это! На этот раз ничто не заставит ее натягивать тесное платье и мазать губы. Ведь она одна. Вот счастье!
Вечер прошел как обычно. Она выпила чаю с сухим печеньем и, кутаясь в старую шерстяную шаль, вышла в сад. Мягкая крымская ночь обняла ее. Она шла по дорожке совершенно бездумно, вдыхая пряные запахи ночных цветов, и глядела на звезды. Как вдруг… Будто стена выросла перед ней – она налетела на что-то каменное. Вскрикнув, отступила.
– Тс-с! Что ж вы опять кричите? – раздался знакомый голос. – Как ни встретимся – вы сразу в крик. Потише, пожалуйста. Вдруг кто-нибудь услышит.
Лидия подняла глаза. Это был он. Тот самый «пират» из городского сада… нет, из театра… нет, со студии. Он стоял, прижимая палец к губам и улыбаясь. У нее перехватило дыхание. Вдруг он заметит ее смятение? Вдруг увидит ее пылающие щеки? Бог весть, что он подумает!
– Никто не услышит. Я одна, – машинально прошептала она в ответ на его последнюю фразу.
– Что вы говорите? – живо переспросил он. – В таком случае я, пожалуй, переночую у вас.
– Что?!
– Ах, боже мой, да не бойтесь вы! Экая вы пугливая! Я прекрасно устроюсь на лавочке.
И он направился к садовой скамейке, полускрытой кустами. Лидия метнулась в дом. Вбежав в холл, она захлопнула входную дверь и повернула ключ на несколько оборотов. Потом стремглав понеслась по всему этажу, закрывая и запирая окна. И только после этого, обессилев, упала в кресло. Зачем он здесь? Почему? Как проник в сад? Случайно? Или пришел к ней? Господи, ну, почему к ней? Зачем она ему? Ведь они даже незнакомы! И все же… Что ему надо? Только бы он не стал ломиться в дверь! Не поднял крик! Не дай бог, услышат соседи! Ах, но что же делать? Что? Лидия сидела в кресле, подобрав под себя ноги, будто спасающийся на плоту, и нервно покусывая край шали. Вдруг, что-то вспомнив, она вскочила и в ужасе метнулась на кухню. Задняя дверь! Задняя дверь стоит настежь! Немедленно закрыть! Ломая ногти, она с трудом затворила дубовую тяжелую дверь. Наконец, немного успокоившись, поднялась в спальню. Неяркий розовый свет, льющийся из-под шелкового абажура, и полумрак, расползающийся по углам комнаты, обычно действовали на нее умиротворяюще. И сейчас она решила, что не будет ни о чем думать – немедленно ляжет спать. А утром… Она не знала, что будет утром, и боялась это представить. Откинув одеяло, достала ночную рубашку, однако что-то мешало ей. Она не могла раздеться. Не могла – и все! Словно кто-то подглядывал за ней.
Лидия подошла к окну, осторожно раздвинула занавески и поглядела вниз. «Пират» сидел на скамейке прямо под ее окнами. В свете луны ей хорошо были видны черты его лица. Он сидел, слегка улыбаясь, будто вспоминая что-то приятное. Поза расслаблена. Одна нога закинута на другую. В лежащей на спинке скамейки руке тлеет сигарета.
Вдруг он беспокойно зашевелился, словно почувствовав, что за ним следят. Лидия отпрянула от окна. Кровь бросилась ей в лицо. Она приложила ладони к пылающим щекам, пытаясь их охладить. Взгляд ее упал на гору подушек, что были навалены на диване, и шерстяной клетчатый плед, который Збышек привез ей в подарок из Шотландии. Она ринулась к дивану, схватила две подушки и плед, лихорадочно сорвала с кровати пуховое одеяло (мерзлячка, даже летом в жару она укрывалась очень тепло) и, едва удерживая в руках пухлый ворох, побежала вниз. У входной двери замешкалась – надо отпереть, а руки заняты. Но вот ворох свален на резной ларь, стоящий у входа. Ключ повернут. Дверь отперта. Подушки и одеяла подхвачены и… Лидия стоит перед скамейкой. Пирамида подушек скрывает ее лицо, и «пират» не видит, что она вот-вот расплачется.
– Вы что, на Северный полюс собрались, что ли? – с усмешкой спрашивает он. Она бормочет что-то невнятное. – Что? Простите, не понимаю. Это мне? Боитесь, что замерзну? Да у вас, оказывается, доброе сердце.
Через минуту на широкой лавке была расстелена постель. Басби лег на перину, положив ногу на ногу. Лидия поправила поставленные торчком подушки.
– Златыми листьями шатер устелен, – хохотнул он, а она все оглядывалась на желтое окошко спальни: там ее тоже ждет пуховое одеяло и при том совершенно безопасное. Ласково шепчутся листья каштанов. Кажется, что бездыханная чайная роза с крупными оплывшими лепестками светится в темноте и от нее струится едва уловимый аромат старых духов. Невозможно уйти от него. Никак невозможно.
– Вы уверены, что вам здесь будет удобно? – в который раз бормочет Лидия. – Прислуги нет, и я не знаю, как лучше устроить. Вы отдыхайте, я пойду…
– Да что ж ходить туда-сюда, – хриплым голосом откликается Басби. – В темноте можно оступиться, поранить ножку, еще захромаете на съемках, – он смеется, блестя в темноте белыми зубами. Мраморная Збарски – это даже любопытно. Кажется, она снимается сейчас в «Анне Карениной» – посмотрим на сцену грехопадения Анны глазами, так сказать, Вронского.
Лидия тоже подумала о Карениной. На лице ее появилось надменное выражение, потом жалкое, потом еще несколько гримас. Она снова оглянулась на дом, на теплый огонек света – еще можно вызвать полицию. Но кого же тут преследовать? Саму себя? Ничего не поможет, совершенно ничего не поможет! Тук! Тук! – упали и покатились орехи с каштанового дерева. А пальцы уже гуляли по его жестким «вороньим» волосам, касались губ, выписанных одной бойкой линией – как на картинках новомодных комиксов. Она сидела на краю скамейки, шаль сползла, обнажив отнюдь не белизну округлых плеч и выемку груди, а клетчатую байку халата. «Байка, видит Бог, выглядит комично в этой сцене», – подумал Басби. Однако деваться было некуда – в глазах дивы стояли слезы, взгляд ее плыл, двусмысленность ситуации требовала разрешения.
– Ну-ну, только не сопеть, – сказал пришелец и сдул губами слезы с глаз Лидии, поцеловав уголки мокрых ресниц. – Не сопеть и не ныть, – он придвинулся ближе. – И разве красавицам пристало являться перед чудовищами в таких адских пижамах? – тихо хохотнул он.
Лидия рассмеялась, и вся окончательно прильнула к нему. И он почувствовал – не без удивления, – что она тает. Губы ее оказались нежными и податливыми, что никак не вязалось с надменным обликом вечно обиженной госпожи Збарски. «Так у нас тут Русалочка, а не мадам Каренина», – пробормотал он, и Лидия опять хихикнула, пропадая в его поцелуе. Басби оглянулся и наткнулся взглядом на крота, который пересекал садовую тропинку, но, услышав шорохи, в замешательстве остановился. Басби подмигнул ему, поднял разнеженную диву на руки и двинулся к крыльцу. Крот затопал дальше, толкая перед собой каштановый мячик.
…Лидия почувствовала на себе взгляд и обернулась. «Пират» проснулся и теперь смотрел на нее из-под полуопущенных век, как будто изучал какой-то механизм. Она хотела было отодвинуться, но он приподнялся на локте, взял ее за распущенные волосы, намотал их на кулак, уверенным хозяйским жестом притянул Лидию к себе и, раздвинув языком ее губы, поцеловал. Потом слегка оттолкнул ее и откинулся на подушку. Лицо Лидии скривилось, приняв плаксивое выражение. Глаза наполнились слезами. О, ужас! Что она делает? Как с ней вообще могло такое произойти? Она изменила мужу! Она – преступная жена, бесчестная женщина! Она никогда себя не простит! Жизнь кончена!
– Эй, эй! – услышала она. – Вы что, реветь собрались? С чего бы? Кажется, вы неплохо провели ночь. Займитесь-ка лучше делом. Сварите кофе и пожарьте яичницу. И побольше. Страшно хочется есть.
Слезы мгновенно высыхают. Лицо Лидии вытягивается. Это он – ей? Он что, не видит, в каком она состоянии? У нее нервы! У нее сейчас будет припадок! Где капли? Боже мой, где капли?
– Что вы смотрите так, будто вас укусил тарантул? – говорит «пират». – Не хотите яичницу, сделайте омлет или оладьи. Мне все равно. Только поскорее.
Лидия вскакивает как ужаленная, накидывает халат и бежит на кухню. Машинально бросает взгляд на кучу одежды, сваленную на ковре у кровати. Что это? Какой ужас! Неужели он носит этот кошмарный зеленый пиджак? Басби смотрит ей вслед и мурлычет себе под нос песенку из «Сбежавшей куклы». «Забавно, – думает он. – Лидия Збарски! Царевна-несмеяна! Кто бы мог подумать! Если бы только не этот кошмарный байковый халат». Лидия прерывает его размышления. Она возвращается, неся поднос с кофейником, большой тарелкой с глазуньей и корзинкой с толстыми ломтями белого хлеба. Аромат свежего кофе разливается по комнате. Ноздри Басби подрагивают. Он начинает жадно есть, цепляя на вилку громадные куски яичницы, макая хлеб в растекающийся желток и прихлебывая кофе. Подобрав корочкой остатки яичницы, он подносит руку ко рту, чтобы облизать испачканные в желтке пальцы, но Лидия опережает его. Не сознавая себя, не понимая, что делает, она хватает его руку, облизывает пальцы, а потом прикусывает их. Еще раз. Еще. Сильнее. Сильнее. Лицо ее искажено. Движения порывисты. Дыхание сбивчиво. Она по-звериному кусает его пальцы до тех пор, пока он не вскрикивает от боли.
– Ого! – с удивлением произносит он.
Осторожно ставит тарелку на пол, опрокидывает Лидию на спину и падает на нее сверху.
 | Ольга Шумяцкая, Марина Друбецкая. Он летает под аплодисменты |