Отрывок из книги:
Заключенная Лина
Лина уже сидела перед глазком веб-камеры, когда рядом завибрировал мобильник, просто по привычке вынутый из сумки. Звук-то она убрала, но связь не вырубила: даже ночью не рвала проводок, через который – была такая надежда – с ней мог соединиться ужасный и желанный внешний мир. Она скосила глаза – посмотреть, нужно ли сбивать свой настрой на съемку, чтобы ответить сразу. Незнакомая вроде бы шеренга цифр… Телефон не подсказал имени… Сбросить номер и забыть? Нет-нет, а вдруг? Что-то вспоминается… Кажется, палец уже набирал последние четыре цифры… Лина быстро, вслепую пишет «перезвоню» и отправляет на неопознанный номер.
Манифест-присягу она читает уже не только безразличному экрану игумновского компьютера, в котором, как в зеркале (если не считать долесекундную задержку и отдающую мультяшностью мимику), видит себя, но и ждущей ее ответа Кристе. Имя вдруг само всплыло в памяти. Криста… Неслучайная Криста…
И пусть потом выяснилась прозаически-прагматическая цель позднего звонка, пусть Игумнов вспотел и засуетился, обрадовавшись интересу крупной столичной газеты к выдуманному им коллективному действу… Пусть…
Назавтра в самолете сознание, подбодренное звонким голосом Кристы, отредактировало реальность. Вступление в «Арт-гностику» показалось шагом в самую гущу той жизни, в которой… В которой исполняется все, что ей так нужно…
Что?
В полете – самое место для строительства воздушных замков!
Хочу, чтобы все, что я делаю – мои стихи, мои фотографии, мои интервью, в общем, все, до мелочей – сразу читалось, внимательно, не походя рассматривалось, вывешивалось, рецензировалось, премировалось! Чтобы меня звали в частные дома, на коллективные тусовки, предлагали выступить на конференциях… Меня – как Лину, как самостоятельного художника, а не как Матюшину жену…
Кристе надо все мое послать! Она честная, она прочитает, разберется и напишет! Она поддержит!
Окутанная мечтами, Лина сбегает по трапу, торопится к паспортному контролю… Как только там вырастает хвост, мгновенно оживают до того пустые соседние будки. В Швейцарии побороли очереди?
И багаж подают сразу. Пыхтя, Лина стаскивает с ленты и выкатывает в зал прилета цюрихского аэропорта тяжеленный чемодан с заказанными Матюшей книгами. Стоп. Ищет глазами мужа. Он опаздывает… А она даже адреса не знает, куда ехать.
Воздушная шубейка из мечт, так греющая душу, начинает тончиться…
Полчаса ожидания, сердито-сосредоточенное лицо Матвея, который даже «прости» не буркнул, а сразу потащил куда-то далеко, перехватив у жены тележку. Чемодан при первом же вираже съехал на пол. Матвей укорил Лину взглядом: мол, я же не умею водить всякие там телеги! Вернув поводья, побежал рядом, причитая: «Ой, ой! Давай скорее! Если не успеем на этот эсбан, то придется ехать с пересадкой!» Как будто Лина в чем-то виновата…
Вернулась с небес на землю. И посадка отнюдь не мягкая…
Оказалось, жить они будут в пригороде Цюриха, откуда поезда ходят два раза в час, и билет в одну сторону стоит в переводе на наши около двухсот рублей. У Матюши – именной проездной с цветной фотографией, значительно удешевляющий поездку, если мотаться в город каждый день, и абсолютно невыгодный, если реже.
– Но тебе ведь незачем туда ездить, – констатирует муж. И до обидного безучастно добавляет: – Для тебя никакой работы не предвидится… Тут тоже кризис, местных совместителей сокращают, безработица достигла рекордного уровня! Говорит примерно с той же победной интонацией, с какой радио– и телевизионные журналисты сообщают, что «число пострадавших достигло пятидесяти человек». Опять это «достигло»! Совсем от русского языка отбились… Не чувствуют, что в глаголе заложено: своими стараниями добились такого великолепного результата…
Лина завидует бездомным. Всем. Особенно спящим днем, в подземном переходе… Вон – вольно, по-хозяйски раскинулся дедок на картонных коробках возле стены. Ему все равно, что нестерпимо несет аммиаком. Лето, а он в обтерханном кашемировом пальто, в вязаной шапке.
Omnia mea mecum porto…
Может, тоже философ.
Прицепиться бы к ниточке, которая тянется от греческого Бианта к сегодняшним думающим.
Кто есть наилучший советник? – Время.
Что человеку слаще всего? – Надежда.
Блаженствовать… Улыбаться во сне.
Они свободные, а она…
Матюша после завтрака уезжает на электричке в 9.14 или, самое позднее, в 9.44 и возвращается затемно. Так каждый рабочий день, иногда и по субботам. Лекция-то у него всего раз в неделю, по понедельникам, и семинарское занятие по четвергам, но в универе – собственный стол с компьютером и бесплатным Интернетом. В мировой паутине плетет он связи с журналами-газетами. Книгу пишет. Занят так, что Лине неловко просить его о чем-нибудь для себя. Даже и не заикается она о том, чтобы подвести беспроводную связь к старенькой «Соньке», которую притащила из Москвы.
Конечно, она могла бы посидеть за университетским компьютером, когда Матюша в аудитории, но раз уж приехала с ним в город, потратилась на дорогу, то неловко не пойти на его лекцию. Матюша обижается.
Сердится молча…
Чем себя занять?
Попоэтить?
Но стихи не высидишь за столом. Пыталась – бесполезно. Какую наживку ни придумаешь – не приманиваются. Слова, строчки вольнее птиц… Если и прилетают, то записываешь их за мгновение. Но появляются-то все реже и реже. Так быстро упархивают, что не всегда успеваешь пригвоздить к бумаге. Фьють – и исчезли. Мысли, не отлившиеся в слова…
Даже в телевизор вглядывалась, чтобы прогнать унылые думы. Было любопытно: в московском доме Матюша ни за что не хотел заводить «оболваниватель», а здесь – квартира съемная, мебель хозяйская, экран большой и плоский вмонтирован в белую стену – выковырять нельзя и даже не прикроешь.
При Матюше Лина, конечно, его не включала. Перед гипотетическим приходом мужа старалась не смотреть или уменьшала звук, чтоб он с лестницы не услышал. Но он ее все равно застукал. Потеряла бдительность, когда показывали любимые «Часы» с неузнаваемой Николь Кидман.
Вот ее Вирджиния нагибается, берет с земли большую гальку и кладет в карман пестренького осеннего пальто, вот подходит к реке, останавливается и смотрит на бегущую, живую воду. Движение манит. Она заходит в поток. Медленно, вдумчиво отдает ему ботинки, щиколотки, колени… Растопыренные ладони лежат на поверхности воды… Полы пальто подхватывает течение… Нисколько не холодно…
А вот и я вся в спасительной среде…
Лине начинает казаться, что это она высвободилась…
Но тут экран гаснет. Фильм оборвал разъяренный Матюша. Вернулся раньше времени…
…Так чем же себя занять?
Как ни старайся, на хозяйство много времени не потратишь: до ближайшего супермаркета пятнадцать минут самым медленным шагом, а там – все вымытое, расфасованное и практически готовое. У Матюши язва двенадцатиперстной кишки, поэтому готовить надо на пар у и прямо перед едой. Легко и недолго. Тем более что чаще всего он возвращается сытым: все встречи – деловые, приятельские, а может, и любовные?.. – проходят в ресторанах, иногда на дому у его сослуживцев.
Пока всего лишь раз он взял Лину с собой: коллега-искусствовед позвал в гости непременно с женой. «Чтобы сожитель не приревновал, – объяснил Матюша. – Он у него архитектор, богатый и известный».
Симпатичные такие… Оба высокие, статные, с бугристыми плечевыми поясами и никакого брюшка, никакой рыхлости, свойственной тем, кто олицетворяет женское начало в гомосексуальных парах. Европейские интеллектуалы не пренебрегают фитнесом. На обоих светлые фланелевые брюки и рубашки с крокодильчиком. Нежно-розовая и желтая. Обходятся без сюсюканья, нет и вульгарной, утрированной женственности.
Лина углядела, что у Матюшиного коллеги слегка припухшие губы и контур рта подразмыт. И еще он не по-мужлански чуткий, внимательный: проследил за взглядом гостьи, с любопытством обшаривающим помещение, и тут же организовал экскурсию по апартаментам. Сам накрывал на стол, а архитектор отстраненно и совсем не рекламно – никакой беззастенчивой настырности – демонстрировал свои дизайнерские идеи: белые стены без картин, белая мебель, белый рояль в специальном для него зале, белые стеллажи в библиотеке с цветными корешками, белый фарфор на белых льняных квадратах.
Чисто-чисто, как в операционной.
Нормальные человеческие чувства тут препарируют?..
Вряд ли они повесят на стерильную стену принесенный подарок, а ведь Лина специально потратилась на деревянные рейки (пластиковые были бы дешевле), чтобы обрамить своих ню на Тайной вечере.
Может, все-таки не спрячут в кладовке ее творение, ведь рамка-то белая?..
Ходьбой, долгими пешими переходами Лина пытается раздвинуть пространство своей здешней жизни. Это бесплатно.
По-русски беспечно, не обращая внимания на отсутствие разрешающей и защищающей «зебры», перебегает она дорогу возле дома и утыкается в озеро. Тут как раз яхтенный причал. Можно скинуть халат, и если рано утром или затемно, то прямо голышом нырнуть с цементного бордюра в прозрачную воду, шуганув косяк юрких мальков и пугаясь большого белого лебедя, появляющегося из ниоткуда.
Леда и лебедь…
Правда, не всегда тут свободно. Бывают и другие желающие искупаться на халяву. По обе стороны от причала – сотни метров частных владений, за заборами, за невысокими оградами, которые никто не штурмует. Не принято у них. Гораздо дальше – если лицом к озеру, то справа – городской парк с платным пляжем. Но раскошеливаться каждый жаркий день Лине не по карману.
Еще можно пойти в противоположную от дома сторону: вверх, на гору. Там тень, там специально для прогулок обустроенные тропинки с указателями: в одну сторону пойдешь – полтора километра нашагаешь, в другую – три, в третью – четыре тысячи семьсот метров. В любом случае упрешься в вершину холма, на которой – кладбище, аккуратное, с тщательно выверенными одинаковыми квадратами могил и одинаковой высоты мемориальными плитами. Возле входа на муниципальное захоронение – пирамидка из пластиковых рожков цвета хаки. Любой может взять эту удобную унифицированную вазочку, налить воды из крана по соседству, поставить в нее заранее купленный букет и острым концом воткнуть в землю родной или просто знакомой могилы. Когда цветы завянут, служитель выбросит их на помойку, а рожок вернет на место. Входит в его обязанности.
Всякая Линина прогулка как жизнь – начинается рождением из воды и кончается кладбищем, причем к озеру ведет лишь одна небезопасная дорога, а к смерти – много разных благоустроенных тропок…
Акриды и дикий мед Ева
С первого сентября все, как сговорились, зазвонили Еве насчет очередного Салона. Деликатно намекали, что соскучились, что пора бы… Те, кто поближе, кто был в курсе ее быта, сначала спрашивали про переезд, предлагались в помощники-грузчики, а узнав, что они с Павлушкой уже обустроились на Курице, начинали кудахтать: «Что это?»
Отвечала: «Река».
Продолжали: «Где это?»
Услышав: «Справа от Новорижского шоссе», – перебивали: «От нуворишского ?»
Где-то на третий раз захотелось стукнуть каламбурщика по кумполу. Но что поделать: друзья-знакомые одного эстетического разлива, из одной колыбели, из одного воннегутовского карасса . Их мысль идет по одной и той же тропинке, ни шага в сторону… Слишком дисциплинированно на Евин вкус.
Василиса единственная не поскользнулась на банальной корке, единственная знала, что Курица – речушка на западной окраине Москвы, но она, затурканная работой и ребенком, подкатилась с претензиями:
– Неужели меня не пригласишь? Все вокруг только и базарят о твоем Салоне. Учти, у меня непогашенный билет! Ты меня звала, помнишь?! – пулеметом строчила Василиса. – Но ты же устроила его в Великий пост, да еще и в среду! Конечно, я пропустила! – Ее речь назидательно замедлилась. – Обидно! Мне Криста доложила, какой крутой был последний обед на «Титанике»! А я, блин, даже в третий класс не попала. После апреля вы собирались? – Восторг без запинки сменился ревностью. Парой ходят два этих чувства…
Указывает, что мне делать…
Контролировать себя Ева никому не позволяла. Если б что-то подобное она услышала в своей прежней бизнес-жизни, то мгновенно дала бы по рукам, нисколько даже не взволновавшись. Отбрила бы просто для порядку, острастки ради, чтоб другим неповадно было.
Так пару раз ей пришлось уволить отличных работников, которые по разным причинам, но по одной самолюбивой дури пригрозили уходом, чтобы добиться своего. Один – повышения зарплаты, другая – отпуска в самый разгар заключения годовых договоров. Ева тогда распрямила губы в улыбке, следя, чтобы линия не прогнулась (знак обиды или нерешительности), добавила теплоту в голос и протянула руку для пожатия: «Желаю вам всяческой удачи на новом месте». Понимала, что сотруднички зарываются по глупости, во вред себе, жалко обоих было, но ничего не поделаешь. В коллективе все становится известно, одну гайку ослабишь – весь механизм расшатается.
Дело прошлое…
Сейчас Ева совсем не настроена на строгость. Лестно же, что все говорят о ею затеянном, что все к ней рвутся… Я это сделала!
Да и апрельский, самый трудоемкий Салон вспоминается с приятствием.
Думала тогда, думала… Концептуальные идеи к весне не то чтобы исчерпались, а постепенно автоматизировались. Ничего не стоило сочинить для очередного сбора тему, подыскать к ней пару выступальщиков и несколько оппонентов, которые без понукания, сами начинают дискуссию. Неудобного молчания, тягостного для слушающих, не припомнить, а вот «тпру!» и «брейк» пригождались.
Ну а с едой еще проще. Когда есть замысел – тут же выскакивает в голове с десяток блюд, которые можно назвать словами из данного языкового куста. Дальше – дело техники, пусть затратное по труду и бюджету, но оно того стоит. Рвутся люди!
Правда, многое уже было. Пощеголяла идеями.
Высокий класс выдумки продемонстрирован.
Как почти все художники когда-нибудь, да напишут копию чтимого шедевра, так и Ева решила поозоровать – повторить меню последней трапезы на «Титанике» в 1912 году. «Я – жизнь, пришедшая на ужин».
Тем более что апрель, и близится четырнадцатое. Почти сто лет назад в этот день на шедевре тогдашнего кораблестроительства давали обед в честь капитана Эдварда Смита.
Созвонилась с питерскими музыкантами – приедут и сыграют. И конечно, не отрывки из оперы Жака Оффенбаха «Сказки Гофмана», которые напоследок исполнил оркестр первоклассного ресторана «Риц», а свое, свежее. Кантату номер два для рояля, скрипки и табурета на слова молчаливого Игумнова. Петь и играть будут сами, белый рояль – от хозяйки, переносные инструменты привезут с собой, переночуют в гостевой комнате и – восвояси.
С гастрономической оркестровкой Ева так быстро не управилась. В поисках меню нырнула в Интернет и там пропала надолго. Азартно глотала все сведения, не отделяя нужные от необязательных. Все было интересно. С первой же минуты ее потянуло к громадине, неудержимо потянуло, прямо как небольшое судно «Нью-Йорк», соседа только что спущенного на воду «Титаника» в порту Саутгемптон. Могучие винты гиганта создавали подводные течения такой притягательной мощи, что корабли чудом не столкнулись.
Античудом. Маленькая катастрофа избавила бы от большой…
Переходя с одного сайта на другой, Ева вспоминала знаменитый блокбастер с сахарным ДиКаприо и песенной сентиментальщиной. Как же безбожно массовое искусство уродует такой щемящий материал! В воронке мелодрамы потонули пронзительные подробности стольких трагедий…
«Титаник» столкнулся с очень редким «черным» айсбергом, невидным в темноте. Каким-то немыслимым образом ледяная глыба переворачивается в воде, и наружу выставляется не заиндевевшая белая ее часть, а подводная, черно-зеленая, прозрачная, как бутылочное стекло.
И у Евы было такое…
Вгрызаясь в теорию музыки, она обнаружила современные каденции в старинных опусах. Написала большую работу. Ученая секретарша Совета, якобы подруга, вся такая белая и пушистая, в глаза говорила: «Гениальненькая ты моя…», а сама подготовила нелепый разгром на предзащите кандидатской. Зачем она это сделала? Ева выяснять не стала. Из эмоций вычеркнула, но из умственного багажа не удалила. (По-компьютерному это выглядит так: зачеркнутая строчка, оставленная в тексте.) Защитилась не у себя на кафедре, а в Питере, на следующий год, ни слова не поменяв в своей работе. Степень получила, а дальше-то что? У питерцев своя тесная компания, куда не принимают чужаков-москвичей. Пробиться, конечно, можно. Но когда себя впариваешь – часто очень получается пиррова победа. Не стоит… Так что там – никакой перспективы.
Ушла в чистый бизнес, никак не связанный с профессией.
Зато научилась примечать «черные айсберги» в своем окружении, больше на них не напарывалась.
А вот «Титаник»…
Пароходы, проходившие при дневном свете мимо страшной махины, радировали об опасности. А «Титаник» не получил этих сигналов: несколько часов рация не работала, когда же ее починили, радисты принялись срочно отправлять накопившиеся телеграммы пассажиров первого класса – о том, что корабль придет в порт назначения раньше расписания… Им было не до посторонних радиограмм…
В двенадцати милях от гибнущего судна гужевался корабль «Калифорниэн», команда которого с любопытством гадала, почему это в небо взвиваются белые всполохи. Шутихи? Падающие звезды? Им в голову не пришло, что это сигнал о помощи. Обычно его подают красными ракетами, но их у «Титаника» не оказалось.
Много чего не было на «суперлайнере»…
Для эвакуации не хватало шлюпок: согласно тогдашнему морскому стандарту их количество определялось по тоннажу судна, а не по числу пассажиров. (Устаревший закон. Катастрофа помогла его исправить. Много чему научила трагедия…)
Запасные лодки укомплектованы непедантично, не все члены экипажа умели с ними управляться. Зачем? Ведь корабль объявлен непотопляемым…
Эвакуировать начали, как и полагалось, с женщин и детей. Был страх, паника, но в хищных зверей превратилось не больше людей, чем бывает и без всякого стресса. Газетчики и молва наговаривали на русских. Мол, один переоделся в женское платье, чтобы его взяли в шлюпку. Позже выяснилось, что женскую шляпу нацепил молодой ирландец из третьего класса. Хорошо хоть имени русского не называли, а то бы не отмыться ему от позора, как случилось в семнадцатом с Керенским. (Приклеилась к тридцатишестилетнему мужику байка о переодевании, так с издевательским ярлыком жил и умер под девяносто.) А шестидесятивосьмилетний держатель кассы «Титаника», отставной майор из России, отправил в шлюпку своего молодого помощника: дескать, я уже свое пожил.
В пятидесяти восьми милях от места трагедии судовой радист маломощного корабля «Карпатия» в последнюю минуту своего дежурства, уже снимая наушники, чудом услышал сигнал бедствия и тут же доложил о нем капитану. Получив жуткую весть, Артур Генри Рострон нашел глазами распятие, пошептал про себя и тут же приказал развернуть корабль.
За силу воли и мгновенную реакцию его прозвали «электрической искрой». Он не пил спиртного, не курил и почти не ругался. Подчиненные подсчитали, что браное слово он произносил в среднем раз в месяц, и то сразу просил у Господа прощения за сквернословие.
На борту его корабля уже было восемьсот пассажиров, за бортом – темень, хоть глаз выколи, а они идут в самый ад, к айсбергам, один из которых стал убийцей…
Чтобы увеличить скорость, капитан перевел к котлам все возможные ресурсы пара, горячей воды и электричества. Распорядился освободить и переоборудовать пригодные помещения, чтобы было, куда принять людей. Мобилизовал медиков из числа пассажиров, отрядил женщин на кухню варить горячий бульон, какао, кофе, чай, велел приготовить теплые одеяла.
Выполняя свою работу, Артур Рострон все четыре часа кораблиного бега к тонущему собрату шевелил губами. Молился.
«Титаник» намеревался поставить рекорд и на сутки опередить расписание, а «Карпатия» подошла к ледяному полю всего лишь на час раньше своих возможностей. Шестьдесят минут спасли семьсот пять человек. Чуть промедлили бы – и эти бы тоже замерзли, как остальные. Волны перекатывались через низкие борта спасательных шлюпок – из одной, где люди сидели по пояс в ледяной воде, пришлось выбросить тела двух замерзших женщин… Когда всех подняли на «Карпатию», в море виднелось лишь одно тело в пробковом жилете.
Рестораны, столовые, коридоры «Карпатии» стали больничными палатами, столы вместо коек, десятки людей – на полу. После короткой церковной службы Артур Рострон разрешил идти на Нью-Йорк.
Потом журналисты обнаружили много предзнаменований, откопали, что готовый «Титаник» вопреки обязательной традиции почему-то забыли освятить, нашли матроса, который, повинуясь предчувствию, самовольно сошел на берег на промежуточной стоянке…
Артур Генри Рострон…
В Еве всегда начинало звенеть от вдруг выхваченного чистого звука, так и тут ее нутро отозвалось на безоговорочное благородство.
Трудно было после всей этой информации переключиться на конкретную задачу. Но надо.
В Интернете нашлись кусочки мозаики: а-ля карт ресторана «Риц» из девяти перемен с описанием приготовления розового пунша и омара «Термидор» («одно членистоногое на две порции… положить панцирем вниз и жарить пять – восемь минут, покуда панцирь не покраснеет, а мясо не потеряет прозрачность…»), подвыцветшая открытка с перечнем блюд третьего класса – восемь недлинных строчек – и сообщение о том, что в 2004 году полное меню было продано на аукционе «Сотбис» за пятьдесят тысяч долларов. Ева обнаружила его в Ленинке и переписала в тетрадку.
Оказалось, всего было четыре разных меню: одно в ресторане «Риц» и три по классам. В первом – одиннадцать перемен.
– Что-то в этом есть от той, древней жизни – у греков ночь делилась на три стражи, у римлян – аж на четыре! – Вслух комментируя узнанное, Ева зашла в Павлушин кабинет. Захотелось с ним поделиться.
Позвала в гостиную, усадила рядом и, с удовольствием перекатывая во рту вкусные словечки, принялась зачитывать списки:
– «Первая перемена. Hors d`oeuvre: канапе «Адмирал» или устрицы по-русски. Вторая. Супы: консоме «Ольга» или суп-пюре «Жемчужный». Третья. Рыба: пошированная семга под соусом «Муслин». Четвертая. Антре: филе-миньон «Лили», или цыпленок лионез, или кабачки marrow farci ».
Отправила Павлушу к буфету, за порто, глотнула из рюмки и продолжила.
В пятой перемене два мясных блюда (ягненок в мятном соусе или утка, глазированная кальвадосом с яблочным соусом) с четырьмя гарнирами и так далее. Во втором классе – три перемены. В третьем все названия шли в столбик, скопом, без какого-либо деления.
Не один день Ева с Джазиком мотались по московским рынкам. Вроде бы везде – изобилие, но в одном месте не собрать необходимые пряности для точного соблюдения рецептов.
Потом вместе с домпомощницей стояла у плиты. Павлуша на подхвате.
Ресторан «Риц» и первый класс разместились в гостиной, второй класс в Павлушиной мастерской и третий – на кухне. Накладывай сам. Никаких принудительных «или». Бери все, что хочешь, и столько, сколько поместится в желудок.
Гости ели молча, не как обычно. Ни одному прихожанину не захотелось комментировать сложно инструментованную гастрономическую симфонию. Может быть, потому, что с яствами вбирали в себя философское осмысление смерти.
Через еду прочувствовать и продлить жизнь…
Самые сообразительные пировавшие признались потом, что хоть по ложке, хоть по кусочку, но попробовали каждого блюда. И выжили, не лопнули. Ева обзвонила почти всех, проверила.
Никак не связалась только с одним гостем, наполеоновского роста, вида и, как сильно позже выяснилось – наполеоновских же политических амбиций. Далеко он потом пошел и высоко поднялся. Кто-то его привел, не вникала… Кивнула, спутав с Павлушиным кузеном. А он… Не сводил с нее глаз. Ну точно как Наполеон при единственной встрече с Жюли Рекамье. Недавно перелистывала книжку о ней и наткнулась на интересный эпизод. Когда все обсуждали поездку в Клиши, Бонапарт нарочито громко объявил, что тоже бы хотел поехать. Жюли не подхватила… За обедом он оставил рядом с собой место, но Жюли не поняла приглашения и села поодаль. Будущий император был раздосадован. После обеда начался концерт. Наполеон упорно смотрел не на оперную диву, а на Рекамье. Она же… Она была увлечена пением. «Вы любите музыку, мадам?» – подошел он к ней после концерта. Но и эта попытка провалилась – ее отвлекли…
И я упустила возможность суперполезного контакта в конъюнктурном отношении. Жаль? Нисколько.
Поминки по «Титанику» удались, а чем сейчас удивить народ?
Вспомнилась первая Венеция… Запах затхлости перебила тогда в ресторане. Душистое асти-спуманте и папского замка вино пропитали ее всю физически прочувствованными стихами… С помощью еды-питья проникаешься не отвлеченными, а конкретными смыслами…
Еще слушая вполуха Василисины претензии к окружающим – на службе и вне ее, – Ева уже знает: источником нового салонного сюжета будет Евангелие. Естественно, в начале – слово. А потом уж вкусим все, что упоминается у четырех евангелистов.
Без напряга вспоминается смоква, пять хлебов и две рыбы, молодое вино, пасхальный агнец…
Кажется, все?
Научная добросовестность заставляет подняться на второй этаж к книжным стеллажам.
Толстенный том в коленкоровом переплете с золотым обрезом тяжело держать на коленях, с ним не усядешься на диван и не ляжешь в кровать, за столом тоже проблема: самый мягкий карандаш скользит по мелованной бумаге, царапает ее… Ручкой отчеркивать нужное? Нет, что-то в этом кощунственное… Для работы домашняя Библия не годится.
Ева кличет Джазика и едет в ближайший, недавно достроенный храм святого благоверного князя Александра Невского. В церковной лавке покупает четыре свечки и тотчас ставит их возле новенькой иконы Николая Угодника. За здравие дочки и сына, за мать, за Павлушку. Себя, что ли, добавить? А, это не обязательно.
Возвращается к прилавку и рассматривает несколько изданий Евангелия. Берет квадратный кирпичик с текстами четырех евангелистов на газетной бумаге и уже в машине начинает читать: буквы большие, четкие, можно обойтись без очков.
Ага, акриды и дикий мед надо добавить в будущее меню. С медом более-менее ясно, а вот акриды…
О них споткнулась, когда первый раз в жизни читала Евангелие. На каникулах между пятым и шестым классом. Солнце, дача… Фиоритуры кузнечиков аккомпанируют неинтересным спорам взрослых. Чтобы послушать Прокофьева, надо закрыть окна и посидеть в духоте… (Надо же, помнится, как первые месячные, как первый поцелуй… Все это было тогда же и там же.) Бабушка дала в руки булгаковский роман. Ева в один присест проглотила его и после жить не могла, пока не добралась до источника. Первоисточника. Незнакомые лексемы тут же проясняла. Оказалось, в толковании нуждаются не только замысловатые притчи, но и простые вроде бы слова.
Столько в Книге неоднозначного…
Некоторые переводчики вместо слова «акрида» сразу пишут «саранча». Имеется в виду особый ее вид, который до сих пор едят на Востоке. То есть членистоногие, как и омар «Термидор» на «Титанике». Хотя… Не повторять же прошлое блюдо. Заменю креветками.
Но есть и другая версия. Акриды-то ел вегетарианец Иоанн Креститель, так что тогда никакие это не насекомые, а всего лишь плоды рожкового дерева. Растет на Ближнем Востоке. Образец стерильности – растение настолько чистое, что в нем не заводятся никакие паразиты. Его стручки наподобие бобовых. Семена на вкус сладкие, похожие на какао, их можно есть сырыми, а можно высушить и смолоть в муку для выпечки хлеба. Древние использовали семечки как меру веса, а потом именно в каратах (еще одно название стручка рожкового дерева) стали измерять массу и объем драгоценных металлов и камней.
Хлеб – мера всего.
Тогда, в детстве, Ева специально съездила в город, пошла в библиотеку и прочитала о рожковом дереве, картинки рассмотрела. Но сама пока не пробовала этих стручков. А что – теперь вот и закажу!
Итак, подадим акриды в обеих ипостасях – еще интереснее.
Уже дома, забравшись с ногами на диван, Ева начинает с Евангелия от Луки, подчеркивает все съестное, но то и дело отвлекается от практической цели. Текст затягивает. Притчи вносят разнообразие – прямо как отступления в «Евгении Онегине».
На пустых листах в конце томика (неэкономная верстка или специально оставили для заметок?) Ева отмечает номера страниц с загадочными местами, обещая себе вернуться к ним после Салона.
Несколько раз ловит себя на мысли: даже хорошо, что Линка в отъезде. Эта ее глумливая выставка! Нет-нет, Ева и сейчас бы выступила на суде в защиту подруги. Но именно защищая ее саму, а не ее игру, по-детски безответственную и глуповатую. Не ведает оглашенная, что творит.
К утру совсем понятно, как организовать стол. Технические проблемы разрешатся в процессе, работа покажет…
Но не это ведь главное.
Важнее то, что одним только старанием не удержать под контролем. Пища духовная. Тут все зависит от чужого вдохновения.
Так кого же позвать выступальщиком? Кто окормит публику?
А что, если Криста?
Не бойся! Криста
– Я?! – опешивает Криста от Евиного предложения. – Ты серьезно? – переспрашивает, возвращаясь к ванной комнате, чтобы поплотнее прикрыть дверь: только что включила кран на полную холодную мощь, чтобы быстрее полоскался выстиранный вручную шерстяной свитер.
Слушая аргументы, Криста переходит в тихую спальню. Тут в ее замешательство ввинчивается соседская дрель. Как в зубном кабинете. Мурашки по коже.
Криста прижимает трубку к правому уху, втыкает указательный палец в левую раковину – надо же как-то отгородиться от визга – и выталкивает себя из тупика:
– Хорошо. Когда?
Решение принято.
Служба в газете не раз демонстрировала действие простенького закона: кто не успел – тот опоздал. Сначала он казался Кристе троглодитским, бесчеловечным. Ни за что не хотелось подчиняться правилу животного мира. Но осуждай сколько угодно – оно действует. Подумала и нашла логическое ему обоснование: технический прогресс подхлестнул темп жизни. Раз тела стали быстрее передвигаться (на велосипедах, автомобилях, поездах, самолетах, ракетах…), то и мысль должна за ними поспевать. Лови на лету! В соревновательной среде секунду промешкаешь – и предложение упархивает. Ничего личного…
Ева, конечно, заметила заминку. Она глазастая. Но мудро терпеливая, когда дело касается строительства дружеских отношений.
Тему нужно заявить быстро, к завтраму, зато на подготовку – целая неделя. Семь суток… Правда, все дни расписаны: культура была в летней спячке, в сентябре встрепенулась. Книжная ярмарка, премии-презентации… И никто не отменяет регулярные колонки: по средам за зарплату и в субботнем приложении за бодрящий гонорар.
– Ну и отлично. Значит, сделаешь. Я вообще-то на минутку звоню: дел сегодня куча… – не торопясь, немного меланхолично объявляет Ева. – Павлуш, я сейчас! – кричит она куда-то в глубь дома.
Пользуясь короткой передышкой, Криста бежит в ванную, таз с прополосканным свитером ставит на пол, затыкает сток ванны и включает горячую воду, чтобы самой отмокнуть потом, после разговора.
– Да, кстати, ты пока не рассказывай Василисе о выступлении, – добавляет Ева и объясняет почему.
При объявленном, проакцентированном цейтноте говорит еще минут десять неторопливо, комфортно для себя и напрягая собеседницу с ее, как говорят психологи, гипертрофией обратной связи. Интересы собеседника всегда ставит на первый план.
Для Кристы в услышанном – ничего нового, все эти Василисины приколы-уколы она испытала на себе. Удивляет разве что спокойное отношение Евы к Василисиной скрытности, неотзывчивости…
– Ты заметила? Они с Линкой всегда высматривают лучшие места и первыми их занимают, с блюда, из вазы хватают лучшие куски… – И это наблюдение сообщается нейтральным тоном. Еве не жалко хороших мест, на лучшие куски она сама не посягает… Просто вышелушивает нужную ей истину.
Про куски Криста не знает, не следила, а вот рассадку на Салонах вспоминает и рада, что может согласиться с Евиным наблюдением. Ни в чем не хочется с Евой спорить. Но не успевает вклинить свое «да». Вопрос был риторический. Ева увлеклась и продолжает:
– Я не могу на нее положиться. А она… И такое было: поднялась температура… Ты знаешь, я редко болею, но уж если прихватит… Так Василиса ныла-ныла и вынудила меня встать с постели, чтобы провести ее на вечеринку… Не помню, кажется, открытие какой-то галереи… Там оказался мой бывший с нынешним вашим главредом. Василиса от меня не отлипала, пока я их не познакомила… Что дальше – не знаю, смылась оттуда. Да ладно, проехали… Все мы не без греха! – Евин легкий смешок как воздушный шарик взмывает над ситуацией, и оттуда, с высоты его полета все эти Василисины расчетцы становятся совсем маленькими и ничтожными. – Ну, я больше не могу болтать! Мне давно пора! Пока!
«Как будто я ей звоню и удерживаю…» – сетует про себя Криста, смотрит на часы, и руки сами всплескивают – ладони больно шлепают по щекам:
– Ой! Опаздываю! – вскрикивает она вслух на бегу в ванную.
Вода еще успевает выливаться в страховочную дырку вверху ванны, угрожающе покачиваясь у самых краев. Криста закручивает кран и, забыв про длинные рукава махрового халата, лезет в воду, чтобы вынуть затычку. Горячо, мокро!
Если б не амбициозные раскопки на пересечении Хорошевки и проспекта маршала Жукова, заткнувшие движение, можно было бы полежать в тепле, успокоиться, но… На отдельскую летучку лучше не опаздывать.
Придется обойтись быстрым душем.
Узкие джинсы как промокашка впитывают недовытертые капли. Зеленая футболка. Зеленая бейсболка (причесываться некогда, реснички подкрашу на месте). Серый бархатный пиджачок, ботинки на скоростных липучках – и бегом из дома.
Опять бегом…
Куда несешься?..
Когда маршрутка наконец вырывается из дымно-машинного плена – по тротуару проехала, – мобильник начинает молчаливо биться о Кристино бедро. Секретарша от имени шефа просит сходить на главную, общегазетную летучку. Через четверть часа начало.
И все оставшиеся минуты Криста напряженно смотрит в окошко. Как трагедию переживает она каждое маршруткино замедление, да еще и дрожит, сжимается, въяве, в словах и в жестах представляя свое опоздание: громко скрипит дверь, она бочком входит в конференц-зал, и все завотделами и их представители, восседающие за огромным овальным столом, поворачиваются в ее сторону. Ни одного сочувствующего взгляда не поймать… Главный прерывает себя на полуслове и в звенящей злом тишине почти шепотом говорит что-то вроде: «А я все думаю: может, нам отдел культуры упразднить на хер? Самые неэффективные, а приходят как звезды шоу, блин, бизнеса. Полчаса перед зеркалом, наверное, проводят». Цедит, не обращаясь по имени. Не помнит?
Уф, приехала… Рука хватается за «длань Командора», прикрепленную к входной двери. Сейчас утащит…
Ой, лифт занят. Стоять и ждать его… Не двигаться невозможно…
Криста бежит по лестнице, на ходу срывая с головы бейсболку. Чтобы не выделяться, чтобы защититься от обидной иронии, всего лишь возможной… Отступает, вместо того чтобы бросить вызов… Бочком просачивается в дверную щелку. За секунду до появления главного. Растрепанная мышка в сером. Пиджачный бархат от зажатости хозяйки, кажется, потерял победный блеск.
Чего добилась?
Никто не обращает на нее внимания. Никто не здоровается, не удается поймать взгляд даже сидящей напротив Василисы. Она-то с чего тут?
Не успевает Криста задать себе этот неблагородный, низкий вопрос (так следят друг за другом обычно те, кто невысоко поднялся по карьерной лестнице), как тут же получает ответ.
– Субботнее приложение мы просрали, – нисколько не горячась, в режиме обычной констатации факта говорит главред, подходя к кожаному вертлявому креслу. – Подкидываю вам новую молодую силу. Василиска, предъяви себя!
Все головы поворачиваются к вызванной к доске, а та даже не приподнимается со стула, лишь хмуро подвыпрямляет спину.
– Бытовуху оставляю за старым шефом, а она займется всем, что связано с вашей недотраханной культурой. – Главред привычно втягивает голову в плечи, ставит правый локоть на стол, оголяя запястье с «Ролексом» и манжет безупречно белой сорочки (наверняка у него тут припасена их свежая стопка), упирает в длинные растопыренные пальцы огромный лоб и вперяет взгляд в Кристу. Большие черные зрачки, окруженные темно-карей радужкой, похожи на пчелу, готовую спорхнуть с белой лилии и вонзиться в кого угодно.
Ужалил.
– Кто-то хочет вякнуть? – выдержав небольшую паузу, явно для демократического декора вопрошает главред. Его припухшие щеки, красноватые от нерушимого брака с алкоголем, законного как в глазах начальства, так и в глазах подчиненных, чуть бледнеют. – И вообще, не смейте разыгрывать из себя общественных деятелей. Мне нужна не публицистика, а журналистика. Журналисты пишут то, что видят. Везде, хоть в Грузии, хоть на надраенной Романовой яхте, хоть в облеванном сортире. Учтите, говно к говну плывет! Ну, рассказывайте, кто чем собирается засирать газетную полосу?
В этот раз Кристин отдел должен отдать свое место рекламе, поэтому она слушает вполуха. Из хаоса как магнитом притягиваются разные сведения, из них исподволь составляется внятная и очень неприятная картинка служебной ситуации.
Субботнее приложение собираются перепрофилировать… А там они такие ушлые, что норовят со своей шлюпки по-пиратски перебраться на судно ежедневника и покидать в воду моряков основной команды.
Василиса как-то слишком революционно преобразилась. Укоротила каре, перекрасилась в брюнетку. Стрижется часто и дорого. Небрежность, балахонистость кормящей матери сменилась черно-белой графичностью брючного костюма. На приятельское панибратство стала отвечать молчаливым взглядом, похожим на окрик часового: не подходи!
Дистанция – это Кристе даже нравилось. Ну, отгородилась девушка, надела маску, как все здесь.
Как все, кроме нее.
Замзавша изображает алкоголичку, по приходе на работу громко шарит по шкафам, спрашивая у каждого без разбору: не осталось ли со вчерашнего…
Светская обозревательница старательно играет наивную куртизанку, с намеком на «Декамерон». У Боккаччо барышня отдается за козловые башмаки, и про журналистку в «Живом журнале» сплетничают, что она любому отдастся за новые сапоги. А что гламурная дева? В своем блоге якобы откровенничает: «Испытываю острую потребность в новых сапогах. Кому ни скажу – все ржут».
В общем, каждый день – спектакль, за которым Кристе интересно наблюдать, но сама она даже не пытается примерить какую-нибудь личину, пусть это сулит если не выгоду, то уж точно защиту. Это противу ее природы. Не обсуждается.
Но других она нисколько не осуждает. Старается не критиковать…
Вот только Василиса…
Не получается параллельно с ней жить.
Подсиживает?
Но вряд ли она захочет поменять свое полуначальственное кресло на простой стул Кристы.
Не бойся!
«Пусть Василиса теперь сама будет стряпать статьи для приложения, пусть… Обойдусь без пары сотен евро…» – уговаривает себя Криста.
Зато впереди жизнь посвободнее, без вечной запарки…
Зато у Евы блесну – будет время подготовиться…
 | Ольга Новикова. Христос был женщиной |