Оливия Сомерс – великолепный врач. Вот уже много лет цель и смысл ее существования – спасать и оберегать жизнь людей. Когда ее сын с тяжелым наркотическим отравлением попадает в больницу, она, вопреки здравому смыслу и уликам, пытается внушить себе, что это всего лишь трагическая случайность, а не чей-то злой умысел. Оливия надеется, что никто больше не посягнет на жизнь тех, кого она любит.Но кто-то из ее прошлого замыслил ужасную месть. Кто-то, кто слишком хорошо знает всю ее семью. Кто-то, кто не остановится ни перед чем, пока не доведет свой страшный замысел до конца. И когда Оливия поймет, что теперь жизнь близких ей людей под угрозой, сможет ли она нарушить клятву Гиппократа, которой она следовала долгие годы, чтобы остановить безумца?
Глава из книги:
Август 1993 года. Я добилась своего, стала врачом и не могу сдержать радостной улыбки. Ради этого момента я много и долго трудилась в аудиториях и лабораториях, в библиотеках и больничных палатах. Труд должен был при нести свои плоды. Я хотела стать нейрохирургом, поэтому и для учебы в аспирантуре выбрала нейрохирургическое отделение. Цель моя высока, меня очаровывает, пленяет работа центральной нервной системы, деятельность мозга с его безграничными возможностями, его удивительными, потрясающими свойствами. Все свободное время я провожу в лаборатории, препарируя мозг и позвоночный столб. Мне страшно хочется познать принципы работы проводящих нервных путей, научиться лечить недуги, поражающие ткани центральной нервной системы. Каждый день я просыпаюсь, и сердце мое радостно бьется, предвкушая новые открытия, пальцы мои дрожат от нетерпения. Я чувствую себя Христофором Колумбом, перед которым лежат неизведанные земли новой Америки. Неврология – так называются таинственные земли, что мне предстоит открыть, и я с наслаждением проживаю каждую минуту, которая приближает меня к этому.
Я организовала свою жизнь так, чтобы все в ней служило удовлетворению моей страсти. Поселилась в современной, не требующей особого внимания квартире всего в пятнадцати минутах ходьбы от больницы. К развлечениям типа ночных клубов или поездок на все каникулы на дальневосточные пляжи я равнодушна. Общение с людьми сводится к тому, что я иногда выбираюсь на импровизированные сборища коллег в местный бар, а вечера чаще всего провожу дома с Филом – смотрим какой-нибудь хороший фильм или сидим, обложившись книгами по медицине, обмениваясь друг с другом новыми знаниями и проверяя усвоенное. Мы встречаемся уже почти три года, а недавно вообще стали жить вместе. Он на два года старше меня и уже несколько месяцев с головой погружен в избранную специальность, психиатрию. Кажется, все идет просто идеально. У нас близкие, родственные интересы, но мы не конкуренты. Сферы интересов сближаются, когда мы обсуждаем некоторые проблемы. Например, может ли травма мозга привести к психическому заболеванию. Наша совместная жизнь кому-то покажется скучной, но я бы сказала, что она не скучна, но сосредоточенна. Мы полностью отдаемся избранной работе, так же относимся и друг к другу. Заботимся друг о друге, готовим друг для друга всякие вкусности, через день занимаемся любовью – часто молча, общаются только наши тела.
Месячные у меня всегда приходили нерегулярно, и когда вдруг стало тошнить, сначала я подумала, что подхватила вирус. Совсем не было похоже на утреннюю тошноту первых недель беременности. Меня тошнило круглые сутки, и прошло целых две недели, прежде чем меня осенило провериться на беременность. Положительного результата совсем не ожидала, потому что всегда пользовалась противозачаточным колпачком, но лишний раз убедиться в том, что и так очевидно, не мешало, вреда не будет, зато проще поставить диагноз. Во время перерыва на обед я сходила в кабинет гинеколога, где работала Лейла, и сдала мочу на анализ.
– Результат положительный. – Она смотрела на меня, не зная, что делать, недоверчиво хмуриться или улыбаться.
– Что? – удивилась я и заглянула ей через плечо. – Тут, наверное, какая-то ошибка.
– Ты же знаешь, у нас ошибки случаются крайне редко.
– Но я не могла забеременеть! Давай еще раз сделаем.
– Лив, – спокойно сказала она, – а ты не забываешь вставлять колпачок?
– Еще бы! – фыркнула я.
Но тут же призадумалась, потому что все это делается машинально, и, если честно, бывали случаи, когда я так увлекалась работой, что забывала обо всем на свете.
– Черт… Вообще-то, я не совсем уверена… Несколько недель назад, во время ночных дежурств… Было столько беготни, что я едва доползала до постели… Может быть, у меня просто опухли яичники или еще что-нибудь… – Я погладила живот. – Что у нас там вырабатывает гонадотропин.
– Вряд ли. Скорее всего, ты действительно беременна.
Мы сидели в крохотном закутке, отгороженном для дежурного врача прямо в палате, Лейла смотрела в стеклянную перегородку, туда, где рядами стояли кровати с больными и выздоравливающими.
– Да и откуда у тебя опухоль, сама подумай. Не дай бог!
– Слушай, помоги! Я так устала, что ничего не соображаю.
Я шлепнулась в подвернувшееся кресло. Оно показалось мне удивительно уютным. Немедленно уснула бы в нем, если бы не стетоскоп в кармане, упершийся в живот. Да еще эта принимающая все более отчетливые очертания новость о беременности.
– Значит, ребенок, – резко выпрямилась я в кресле. – Ребенок, да, Лейла? – В другом кармане заверещал пейджер. – Это из палаты. Мне надо бежать.
– Послушай, – сказала она и положила руки на мои поникшие плечи. – Ну что ты так переживаешь? Давай-ка без паники. Не волнуйся. Надо успокоиться и переварить новость. Всегда можно повторить тест.
– А что толку? Ведь результат не изменится.
– Скорее всего.
– Вот зараза! – Я сделала несколько шагов к выходу и обернулась. – Надо все как следует обдумать. Только не говори Филу.
– Конечно. – Она ободряюще улыбнулась. – Лив, это еще не конец света.
А для меня это был настоящий конец света. Мне казалось, будто весь мир качнулся на своей оси. Меня сейчас швырнет, и я полечу совсем по другой траектории, в иное будущее, какого не планировала и ни в коем случае не хотела. Мы с Филом никогда не говорили о детях, но если бы разговор зашел, я бы сказала: «Да, конечно! Настанет день, и у нас появятся дети. Но не сейчас и не в ближайшее время… Потом когда-нибудь».
Я решила в тот же вечер все рассказать Филу, но, когда вернулась домой, он уже лег спать. Все выходные он был на дежурстве и устал как собака, так что свои тревоги я оставила при себе, молча скользнула под одеяло и тесно прижалась к нему. Он был теплый и такой уютный, все мои косточки пели от радости, когда я обнимала его и молилась неведомому богу, чтобы наутро проснуться с обычным кровотечением.
И на следующий день я ничего не сказала, прошла неделя, все было по-прежнему, если не говорить про постоянную тошноту, растущее утомление и апатию. Фил на несколько дней уехал в Глазго на какие-то курсы, а в выходные снова дежурил, так что за рвотой он поймал меня только один раз, и я ему наврала, что это, скорее всего, от жирной пищи в больничной столовой.
К тому времени я уже приняла решение. Это мой организм, это моя жизнь. Я имею право делать все, что считаю нужным и необходимым для себя. В этом я нисколько не сомневалась. Пригласила Лейлу, чтобы обсудить все с ней. Было воскресное утро, и я знала, что нам никто не помешает. Лейла уже вышла замуж за Арчи. Они поженились сразу после окончания колледжа, и Арчи в тот день, как и Фил, был на дежурстве. Они с Лейлой не скрывали, что хотят много детей, что медицина в их жизни занимает второе после семьи место. Лейла собиралась стать терапевтом, с более гибким графиком, а Арчи очень хотел специализироваться на рентгенологии, в этой области всегда стандартный рабочий день с девяти до пяти. Когда она пришла, я налила ей чашку кофе, усадила в удобное кресло, покрытое огромной шалью, которую я везде таскала с собой с восемнадцати лет.
– Лейла, мне нужна твоя помощь.
– Пожалуйста, – сказала она, выпрямилась в кресле и застыла с чашкой в руке, ожидая продолжения.
– Я хочу сделать аборт.
– Что-о?
Чашка качнулась, кофе чуть не выплеснулся ей на юбку. Я взяла несчастную чашку и поставила на каминную полку.
– Но зачем? Неужели Фил недоволен?
– Я еще ничего ему не сказала.
– Ничего не сказала? – Она встала и заглянула мне в глаза. – Ради всего святого, Лив, почему?
– Прошу тебя, сядь. И выслушай меня.
Лейла разочарованно посмотрела на меня и снова села.
– Нельзя же такое от него скрывать, – пробормотала она. – На зависть дружная пара, таких, как вы, на свете не сыщешь.
Она говорила правду, мы с Филом были очень близки. Фил за последний год уже дважды предлагал пожениться, но оба раза я отказывала. Не потому, что не любила его или не чувствовала, что надо. Я хотела стать хирургом, мне надо было во что бы то ни стало устроиться на работу в хорошее место, а вся эта свадебная суета могла только помешать. А с ребенком было бы еще хуже! Ведь все наши планы на будущее, особенно мои, коту под хвост!
И вот я принялась все это растолковывать Лейле, понимая, что она станет допытываться, насколько мое решение серьезно, и приводить доводы против аборта.
– Я еще слишком молода, чтобы заводить детей, – сказала я.
– Как молода? Когда ребенок родится, тебе уже будет двадцать четыре года.
– Я еще не готова.
– Потому природа и дает тебе девять месяцев, чтобы ты подготовилась, привыкла к этой мысли.
– Я совсем не гожусь в матери, Лейла. – Я постучала кулаком в грудь. – Клянусь, у меня организм не приспособлен к материнству. Я терпеть не могу гинекологов, с ужасом думаю, что придется тратить драгоценное время на все эти анализы, часами сидеть с такими же, как я, будущими мамашами со вздутыми животами и распухшими ногами, без конца обсуждать, какие коляски лучше, какие кроватки удобней, черт бы их всех подрал! Я умом тронусь, если попаду в этот клуб.
– А ты не попадешь! – сказала она весело. – И из тебя получится потрясающая мамаша.
– Ты так думаешь? И я стану во всем подражать собственной мамаше? И закончу так, как закончила она?
– Конечно нет! Она была несчастной только потому, что не смогла проявить себя в полную силу. Как и многие женщины ее поколения. Ей приходилось все время сидеть дома, отсюда депрессия и озлобленность. А ты ведь у нас будешь хирургом.
– Каким хирургом? – горько рассмеялась я. – Ты что, думаешь, профессор Фиггис возьмет к себе, если у меня будет ребенок?
– Это гендерная дискриминация, Лив. Он не имеет права тебе отказать только потому, что у тебя ребенок.
– Но ты сама подумай, Лейла. С чего это он возьмет на работу мамашу с грудничком, если у него под рукой другой кандидат, не менее опытный и умелый? Какая здесь дискриминация? Здесь здравый смысл, больше ничего. Где найти сил, чтобы одновременно управляться с ребенком и повышать квалификацию? Представь, сколько времени надо проводить в больнице и в анатомическом театре. Прощайте все мои мечты.
– Почему прощайте? До скорого свидания. – Она стала убеждать меня взглянуть на дело пошире. – Реальная жизнь не бывает без сучка без задоринки, – говорила она. – А ты что, хотела, чтобы все у тебя всегда шло как по маслу? Всякое случается, и радость и горе, судьба может подсунуть и не такое.
– Да, но ребенок! Надо будет все бросить и заниматься только им.
– Так уж и все? И это совершенно не значит, что надо от него отказываться. Можно все прекрасно организовать, нанять хорошую няньку, в конце концов. Ты здорова. У тебя есть мужчина, который тебя любит. Фил, конечно, сначала слегка обалдеет, но мы-то с тобой знаем, потом он будет только рад. – Она встала и крепко меня обняла. О да, она из кожи вон лезла, лишь бы переубедить меня. – Подумай, это же будет твой ребенок, Лив. В мире появится новое существо, новый человечек! Ведь это удивительно, это просто чудо!
Но я в эти романтические бредни не верила. Более того, мне не давала покоя мысль, что скажет Фил, как сложатся наши с ним отношения, ведь мы оба считали, что на первом месте должна быть карьера. А Лейла выкладывала все новые аргументы, ей во что бы то ни стало надо было заставить меня переменить решение. Она напомнила, что, в конце концов, я католичка. Но я отпарировала, что в Бога я, конечно, верю, но ни к какой церкви больше не принадлежу.
– Уж если кто родился католиком, останется им на всю жизнь, – сказала она.
– Неправда. Я совсем не чувствую себя католичкой.
Тогда она принялась рассказывать про аборты, которые ей довелось видеть: процедура сама по себе ужасная, да еще грозит осложнениями. А недавно она наблюдала, как недоношенный плод даже пытался дышать.
– У меня от силы недель восемь, – защищалась я. – Как тут можно говорить о человеке, зародыш какой-то.
Она попыталась надавить на чувство вины: почему, мол, не сказала Филу. Неизвестно, как мое решение отразится на нашем с ним будущем.
– А мы еще не женаты, – отбивалась я. – Мой организм, что хочу, то и делаю.
– Ну, ты прямо железная леди, на все у тебя есть ответ, – заявила она. – А самой, небось, подсознательно хочется ребенка!
– Нет, Лейла, ошибаешься, не хочется, и хватит об этом! – чуть ли не прокричала я, она даже отпрянула. – Когда полно работы, я поесть забываю, и я не сунула вовремя колпачок, куда надо, вовсе не потому, что втайне хотела забеременеть, а потому, что дура круглая.
Тут она сдалась, взяла свою чашку кофе с каминной полки, снова уселась в кресло и залпом выпила. В черных ее глазах стояли слезы.
– Лейла, ты моя лучшая подруга, – сказала я, опускаясь перед ней на колени. – Я понимаю, ты со мной не согласна, но, прошу тебя, помоги.
– Да, не согласна, – сказала она. – И не хочу, чтобы ты совершила роковую ошибку.
Я ждала. Видно было, что в груди ее идет борьба, она пытается заглушить голос совести. У нее три брата, все старшие, восемь племянников и племянниц, она росла в атмосфере, где каждый ребенок считался Божьим даром. Я чувствовала себя полной мерзавкой, склоняя ее к соучастию в преступлении, но что мне оставалось делать, без ее поддержки было не обойтись, не говорить же Филу. Тут рисковать нельзя, вдруг он не согласится, тогда от аборта придется отказаться. А если так, что со мной будет?
Следующие пару дней все свои действия я совершала втайне. Удалось выдержать, потому что решение я приняла твердо и самостоятельно и менять его не собиралась. Сходила к терапевту, записалась на операцию в клинике в другом конце города, где меня никто не знал. Пробуду там совсем недолго, говорила я себе, Фил ничего не заподозрит.
Приехала в клинику в восемь утра (Фил думал, что я, как всегда, отправилась на работу), а Лейла на вторую половину дня отпросилась, чтобы забрать меня. Пока ждала своей очереди, наблюдала за стайкой студентов-первокурсников. Они бродили по коридору в белоснежных, немного мятых халатах. Несколько лет назад я сама была такой, лица светлые, горят энтузиазмом и желанием учиться. Я бросила мать, уехала из Ирландии, чтобы пойти по стопам великих людей. Свято верила в то, что благородней профессии врача нет ничего на свете, что врачом стать под силу не каждому, что это профессия избранных, что врач – это воин, объявивший священную войну на стороне здоровья против болезни, на стороне жизни против смерти. Хотя я была уже далеко не религиозна, сильное ощущение присутствия Духа Святого в каждом из нас не покидало меня.
И вдруг меня поразила мысль. Став дипломированным врачом, я приняла клятву Гиппократа, а один из основных принципов ее – «Прежде всего не навреди». Я торжественно обещала, что все мои действия будут направлены не во вред человеку, а только во благо, ради его здоровья. Исполняя свои служебные обязанности, была ли я только врачом? Я разделяла эти идеалы, я служила им (в сущности, они определяли всю мою жизнь), и вот я здесь, сознательно, намеренно встала на пути другой жизни, решила погубить ее. Я все думала, думала об этом, и решимость моя постепенно таяла, прежняя ясность сменялась сомнением. Зачем я пришла сюда? Как зачем? Я пришла, чтобы убить живое существо, да не просто живое существо, а собственного ребенка, нашего с Филом.
Но ведь не прошло и десяти недель, уговаривала я себя. У него и сердце еще не бьется. Его почти не видно, он меньше двух сантиметров. Он, в конце концов, почти неживой!
Да, возражал мне чей-то голос, почти. Но он оживет.
Минут десять я мучилась, пыталась перебороть себя, но к приходу врача уже собрала манатки и готова была бежать без оглядки.
– Я не могу сделать аборт, – призналась я. – Простите, что отняла у вас время.
Говорю, а сама боюсь: сейчас заявит, что уже поздно менять решение, уложит меня на каталку и повезет на операцию.
Но она нисколько не рассердилась, наоборот, широко заулыбалась:
– Вот и хорошо, милая, для вас же лучше.
Я взяла такси, вернулась на работу, разыскала Лейлу. Она сидела в столовой, задумчиво ковыряя ложечкой йогурт. Я сообщила, что передумала, и она чуть с ума не сошла от радости, прыгала, смеялась, хлопала в ладоши.
– Я тоже возьму и забеременею, и мы с тобой вместе будем ждать, вместе пройдем через это! И сиськи у нас будут болеть, и плакать будем от каждого пустяка, и учить ся ухаживать за маленьким. Ты и я, вместе! И нам совсем будет не страшно! – Она взяла меня под руку. – И наши дети, когда подрастут, будут дружить. Представляешь, как здорово?
Но меня все это мало радовало. Ребенка я, как и прежде, не хотела и прекрасно понимала: если не вмешается сама судьба и не случится выкидыш, прощайте все мои мечты. Касательно ребенка, который сидел во мне, я все сделала правильно, но самой от этого легче не стало, мысль о том, что отныне я сама себе не принадлежу, повергала меня в уныние.
Как я и ожидала, узнав о моем положении, Фил сначала раскрыл рот, а потом дико обрадовался. Сказал, что медицину я бросать ни в коем случае не должна, но в глубине души я понимала, что теперь это не для меня, и распрощалась со всеми своими амбициями.
Прошло два с лишним месяца, появились первые признаки. Ложась на спину и ощупывая низ живота, я чувствовала, что над лобковой костью уже выступает часть матки. Она казалась твердой, как грейпфрут. Я ведь как-никак врач, я понимала, что там внутри происходит и с точки зрения анатомии, и с точки зрения биохимических процессов, но самого ребенка никак не могла представить. Хуже того, к собственному ужасу, я осознала, что уродилась неспособной любить маленького, что возьму его в руки и не почувствую ничего, кроме тяж кого груза ответственности, мельничным жерновом висящего на шее. Я боялась повторить судьбу моей матери, слишком много вложившей в детей надежд, но не внимательной к их нуждам, она слишком много страдала по своим утраченным иллюзиям.
Я думала, что тошнота пройдет где-то к четырнадцатой неделе, но, увы, мне не повезло: с завидной регулярностью каждые четыре часа меня выворачивало наизнанку. Я постоянно ощущала страшную усталость, казалось, все косточки болят непонятно от какой работы. По ночам мучила бессонница, спала я не больше пяти часов, остальное время только и мечтала лежать в кровати и никогда не вставать. В голове был сплошной туман, спина болела, стоило провести несколько часов на ногах – распухали лодыжки. Мне казалось, что я скоро превращусь в зомби, и мешал этому только страшный дискомфорт, который я постоянно испытывала. Я представляла себе беременных женщин прежних эпох. Ведь им приходилось работать в поле, нередко в поле они и рожали, впрочем, и сейчас в развивающихся странах беременные находятся в тех же условиях. Мне казалось, что я просто тряпка, хилое, слабовольное существо, нытик, желаю невозможного, думаю только о себе и не способна оценить счастье, дарованное мне судьбой.
И вдруг однажды прозвенел тревожный звоночек. Это было воскресным вечером, заканчивалась очередная долгая, суровая и изнурительная рабочая неделя. У нас умерло двое пациентов, которым не было еще и сорока, оба от церебральной аневризмы. Мы все, и врачи и сестры, были свидетелями их угасания и горя родственников, и это не могло не сказаться, нам было очень тяжело. Другие больные, хотя не знали подробностей, тоже переживали общую скорбь. Несколько послеоперационных больных сидели в креслах с забинтованными головами и грустно смотрели в окно на непрерывный дождь, а рядом с ними, как часовые, стояли капельницы.
Где-то часов в пять мне позвонили и сказали, что из другой больницы к нам переводят женщину. Врач сообщила немного, только то, что ее зовут Сэнди Стюарт, что у нее повысилось внутричерепное давление, двигательные реакции нарушены, мучают страшные головные боли и постоянная рвота.
– Да, чуть не забыла, она беременна. Тридцать две недели.
Я позвонила дежурному ординатору. Оказалось, он ушел домой с сильной простудой. Позвонила ему домой.
– Зарегистрируй ее, – попросил он, немилосердно хрипя в трубку. – Завтра на обходе ее осмотрят.
Значит, принимать больную выпало мне, самой молодой из всего врачебного персонала. Я пошла к лифту, встала у двери и прислушалась. Где-то внизу лязгнула дверь, лифт со скрипом поехал вверх, на наш этаж. Сэнди Стюарт лежала на каталке, с одной стороны стоял врач «скорой», а с другой – ее муж. Она была совсем маленькая, я бы подумала, что передо мной девочка, если бы не огромный, выдающийся под простыней живот. От постоянного недосыпания под глазами у нее были черные круги. Волосы белокурые, немытые, судя по всему, их давно не касалась расческа. Видно было, что в последние несколько недель у нее не хватало ни времени, ни сил заниматься собой, но она улыбалась.
– Меня зовут доктор Нотон, – сказала я и протянула руку, и она обеими руками вцепилась в меня. – А вас, наверное, Сэнди.
Мы с сестрой уложили ее в кровать в отдельной палате.
– Я так рада, что наконец есть диагноз, – щебетала она. – Меня непрерывно рвет, а все кругом говорят, ничего страшного, это обычная утренняя тошнота. Но я-то знаю: тут что-то не так, мой ребенок не мог со мной такого сделать. – Она погладила свой живот. – А еще страшно болит голова.
Мне стало стыдно за все свои жалобы. Я всего лишь беременна. А у этой Сэнди Стюарт в черепе опухоль размером с теннисный мячик, она давит на мозг, искажает его строение, мешает его работе. Прогноз малоутешительный. Опухоль быстро растет, пространство, которое она занимает, уже огромно, процесс достиг критической точки. В понедельник профессор Фиггис просмотрел снимки и сказал, что осталось два варианта: оставить опухоль в покое либо немедленно оперировать. В любом случае долго она не проживет, но операция может дать ей лишних полгода или даже год.
– Я хочу увидеть моего ребенка. Больше мне ничего не надо, – улыбнулась она. – Ведь это такое чудо, это удивительно, правда?
Профессор Фиггис сообщил ей, что акушерка предложила рожать на тридцать четвертой неделе, таким образом мы достигли бы компромисса. Сэнди останется у нас в отделении на две недели, ей будут поддерживать жидкостный баланс, давать противорвотное, и она сможет рожать. Она подержит ребенка на руках и перед операцией несколько дней проведет с ним.
Во вторник нам, как всегда, не хватало персонала. Врач-ординатор еще болел, профессор Фиггис уехал в Глазго читать лекции. Одно это было нехорошо, а тут еще затемпературил ординатор в соседнем отделении, и мне пришлось взять на себя и его обязанности. Я понимала: придется бегать туда-сюда в постоянном цейтноте. Однако, когда я заглянула в палату Сэнди, чтобы взять кровь на анализ, ей вдруг захотелось со мной поболтать.
– Простите за любопытство… Но вы ведь тоже беременны?
– Да. Пять месяцев, – ответила я, наматывая ей на предплечье жгут. – Еще не так долго.
– И у вас это будет первый?
– Да.
– Вы уже приготовили для него комнату?
– Еще нет… Но золовка вяжет всякие вещи, – ответила я, нащупывая вену. – Приданого хватит на пятерых.
Сэнди принялась увлеченно рассказывать, что приготовила она. Комнату она обставила еще несколько месяцев назад, покрасила стены в светло-розовый цвет, убрала их картинками, которые могут быть ребенку интересны, понавесила всякие разноцветные штуки, запаслась памперсами, приготовила пеленальный столик и много всего другого, что может пригодиться для ухода за новорожденным.
– У нас с мужем десять лет не получалось, никак не могла забеременеть, уж как мы старались, и вот наконец, – говорила она, излучая такую радость, что в палате становилось светлей, словно в окнах сияло солнышко.
– А вы знаете, кто будет, мальчик или девочка? – спросила я, когда четыре пробирки на подносе наполнились кровью.
– Нет еще. Нам хочется, чтобы был сюрприз. Но я все равно часто представляю, какой он, на кого похож. – Она смущенно засмеялась. – Мне кажется, у него веселенькие глазки, милый носик и полные щечки с ямочками. И он будет всегда улыбаться. – Она снова засмеялась. – Тревор говорит, что груднички красивыми не бывают. Сморщенные, с родимыми пятнами – и всю дорогу кричат не переставая. Но мне, честное слово, все равно, пусть кричит, ведь я знаю, что у меня ничего лучше в жизни не будет. – Она откинулась на подушки и мечтательно уставилась в потолок. – Если родится мальчик, назовем его Майклом, а если девочка – Кирсти. – Сэнди удовлетворенно вздохнула. – Наш ребеночек. Представляете?
– Честно говоря, не очень, – улыбнулась я. – Пытаюсь, но не получается.
Она говорила что-то еще, и я не видела в ней ни капли страха, даже малейшего трепета за собственное здоровье, ужаса перед тем, что ждет ее в ближайшие недели. Я даже засомневалась, поняла ли эта женщина, что именно ей недавно сказал профессор. А вот муж ее, Тревор, похоже, испугался, в глазах у него жила тревога, и я понимала, что уж у него-то нет никаких иллюзий насчет будущего.
Потом я отправилась в процедурный кабинет готовить внутривенные препараты. Я доставала из холодильника пузырьки и вводила стероиды или антибиотики в колбы с солевым раствором, каждая в сто миллилитров, всего пятнадцать. Они стояли передо мной в ряд, я занималась этим, а сама мечтала только об одном – поскорей выспаться. Я наклеивала на каждую колбу бумажку с названием препарата и именем пациента. Меня три раза прерывали: то и дело вызывали в отделение, чтобы уладить кое-какие проблемы. Половина среднего медицинского персонала, включая старшую сестру, была на больничном, и дежурила только младшая сестра, еще не очень опытная.
Оглядываясь назад, я отчетливо вижу, что назревала беда, что-то должно было стрястись, но тогда я ничего не замечала. Носилась по двум отделениям, хваталась то за одно, то за другое и старалась всюду успеть.
Во время двухчасового обхода Сэнди нужно было ввести солевой раствор со стероидами, который я приготовила. Этим занималась одна из сестер, в точности как было расписано в графике. Через пять минут меня срочно вызвали в палату к Сэнди, у нее вдруг появилась крапивная лихорадка, сопровождаемая страшным зудом. У меня на глазах кожа ее распухала и краснела. Но хуже того, она с трудом дышала. Губы посинели, из груди вырывались хрипы. Очевидно, в легких не хватало кислорода, и каждую секунду становилось хуже. Налицо были классические симптомы острой аллергической реакции, причиной которой, скорее всего, явился препарат, введенный ей внутривенно. Я проверила емкость, наклейку и название стероида. Все правильно. На это вещество у нее аллергии не было, она уже несколько раз принимала его без каких-либо отрицательных последствий. Я лихорадочно соображала, что же могло случиться, и вдруг с ужасом поняла. Из-за страшной усталости, из-за того, что меня то и дело дергали, я, похоже, перепутала наклейки. Сэнди Стюарт категорически противопоказан пенициллин, а как раз он содержался в двух приготовленных мною колбах.
Я была так потрясена, что ребенок в животе опустился вниз и головкой нажал на мочевой пузырь. Господи, какая страшная, жуткая ошибка! Надо срочно исправлять ее – немедленно, пока Сэнди не стало еще хуже. Трясущимися руками я остановила внутривенное вливание и приказала сестре вызвать бригаду неотложной помощи, а сама ввела Сэнди адреналин. Через несколько секунд дыхание стало легче, но в глазах Сэнди была такая обреченность, какой я никогда еще не видела.
– Сэнди! – Я взяла ее за руку. – Скоро здесь будут врачи. Мы сделаем все, чтобы тебе стало лучше.
Я видела, она мне не верит, и совсем растерялась. Я словно забыла, что я врач, разом утратила все свои навыки. И без того ограниченные знания в области неврологии словно ветром сдуло, в голове ничего не осталось, и когда я лихорадочно соображала, как аллергическая реакция подействует на и без того поврежденный мозг, там гуляли сквозняки.
Сэнди крепко держала меня за руки и, не отрываясь, смотрела мне в глаза, словно требовала, чтобы я внимательно ее слушала и запоминала.
– Позаботьтесь о моем ребенке, – проговорила она, впившись ногтями мне в кожу.
Ей снова стало трудно дышать. Я попыталась вырваться, чтобы ввести еще порцию адреналина, но она держала меня крепко и не отпускала.
– И еще… Скажите Тревору, что я его люблю.
Когда прибыла бригада, Сэнди уже лежала без сознания, и я готовилась вколоть ей второй шприц адреналина. Дежурный врач из другого отделения неврологии пробовал одну процедуру за другой, но, что бы он ни предпринимал, ей становилось все хуже, и шансов на спасение почти не оставалось. Тогда ей срочно сделали кесарево сечение, и ребеночка, весом всего в три фунта, сразу поместили в инкубатор. Когда врач констатировал смерть, в палате стало тихо, а одна сестра не выдержала и разрыдалась.
Я укрылась в туалете. Лучшее место для осознания масштабов собственной некомпетентности вряд ли найдешь. Я сидела на стульчаке, в голове не укладывалось, как это все могло получиться. Мысли блуждали по кругу, меня попеременно охватывал то ужас, то чувство нереальности происходящего.
В конце концов пришлось выйти. Отделение возвращалось к нормальной работе. Больные ужинали, профессор Фиггис, только что вернувшийся из Глазго, беседовал с Тревисом Стюартом, сообщая, что жена его умерла. Перепробовали все средства, ничего не помогло. Состояние ребенка тоже вызывало серьезные опасения. Он не дышал самостоятельно, его немедленно подключили к аппарату искусственного дыхания. В борьбе за жизнь Сэнди я даже не узнала, мальчик это или девочка.
Я ужасно боялась встречи с мистером Стюартом, и когда он закончил разговор с профессором и пришел в отделение, спряталась в процедурной и подглядывала за ним в щелку двери. Лицо его было белое как мел, невидящие глаза смотрели куда-то в пространство. Сестры собрали вещи Сэнди, упаковали в несколько мешков, они стояли на кровати, уже заправленной чистым бельем, и ничто не напоминало, что здесь совсем недавно лежала его жена. Он устало поднял пакеты и, согнув спину, по-стариковски волоча ноги, направился к лифту. Горе сломило его.
Профессор Фиггис вызвал меня к себе в кабинет, указал на стул и только потом уселся сам за рабочий стол, оперся о него локтями и положил подбородок на руки. В окне за его спиной светило клонившееся к закату солнце, и мне пришлось прикрываться от его прямых лучей. Я рассказала профессору все как было, от начала и до конца, ничего не утаила и ждала, что он немедленно уволит меня. Он выслушал с серьезным лицом и согласился: да, ошибка ужасна.
– Я напишу заявление об уходе, – сказала я, пугаясь собственных слов.
– А толку? – строго спросил он. – Вы молодой и, смею сказать, перспективный врач. А врачам порой приходится учиться на собственном горьком опыте… Вам не повезло, да, и вы сделали глупость. Так не делайте еще одной.
– А как же мистер Стюарт? – Я сдвинулась чуть в сторону, прикрыв глаза от солнца ладонью. – Он знает, как это произошло?
– Мистер Стюарт знал, что его жена неизлечимо больна, и ни вы, ни я не могли тут ничем помочь.
– Да, но…
– Ваша ошибка заключалась в том, что вы поверили в безграничность собственных возможностей.
– Надо было попросить кого-нибудь помочь.
– Надо было, – согласился он. – Но у нас, к несчастью, не хватает персонала, так что удивляться нечему.
– Я понимаю, ничего уже не исправишь, но…
– Мы не боги, доктор Нотон. Мы не в силах исправить то, что исправить в принципе нельзя.
– Да, но будь я более добросовестна, по крайней мере…
– По крайней мере – что? Она бы воскресла, точно Иисус? И все возрадовались бы? – Он устало покачал головой. – У нее диагностировали рак. Конечно, никто не думал, что она умрет сегодня, но месяца через два в любой день можно было ждать развязки.
– Но я приблизила ее кончину. – Я сощурилась на солнце, глаза наполнились слезами. – Я убила ее.
– Вы тоже человек, доктор Нотон, и нет такого врача, который не совершал бы ошибок. Моим учителем был профессор Льюис Маркхэм. Слыхали о таком? – (Я кивнула.) – Так вот, однажды он сказал мне, что врач только тогда становится настоящим врачом, когда убьет пациента. Звучит, может быть, резковато, но, к несчастью, в этом есть значительная доля правды. – Он обернулся и поправил шторы, почти задернул, осталась лишь узкая щелочка, сквозь которую проникал тонкий солнечный лучик, прорезая пространство кабинета. – А сегодня и вы поняли, что способны совершать ошибки.
– Сэр, я…
– Это как в бейсболе, когда бросают крученый мяч. Он летит по непредсказуемой траектории, но отбить его надо, отбить и бежать. Если бы вы работали на государственной службе, учителем или адвокатом, у вас вряд ли получилось бы своими руками убить человека. Но в нашей профессии… – Он пожал плечами. – Это очень даже возможно. Каждый день мы рискуем навредить другому человеку, но чаще всего как-то избегаем этого. А видя сейчас на вашем лице такое раскаяние и муки совести, я не сомневаюсь, что благодаря этой ошибке из вас получится замечательный врач. – Он встал и проводил меня до двери. – С этого момента все, что вы делаете, вы должны делать чуточку лучше. Мистеру Стюарту вы ничего уже не вернете, зато в будущем не допустите ошибок. И в заботе о людях станете примером для подражания.
Я поблагодарила его за все и вышла. Итак, осознание того, что работу я не потеряю, нисколько не умаляло ужаса, который, словно раковая опухоль, терзал все мои внутренности. Когда я приехала домой, Фил обнял меня, повел на кухню, погладил мой раздувшийся живот.
– Как поживает моя вторая девочка?
– Или мальчик, – машинально ответила я.
Бросившись в кресло, я сильно стукнулась лодыжкой о ножку стола и уже не думала ни о чем, кроме боли, пронизавшей всю ногу до колена. Фил приготовил ужин, но ела я тоже машинально. Что-то похожее на курицу, абсолютно безвкусную. Минут пятнадцать говорил только он, но потом вдруг опомнился:
– С тобой все в порядке?
– Помнишь, я рассказывала тебе про пациентку, – сказала я, и перед глазами снова встали муки этого дня, сердце мое разрывалось на части. – Она умерла. – Я отодвинула тарелку, уронила голову на руки и разрыдалась. – Она умерла, Фил. Черт бы меня побрал, она умерла.
– Послушай, Лив, – крепко взял он меня за плечи и приподнял. – Ты очень устала, любовь моя. Пойдем в гостиную, там удобнее, тебе надо отдохнуть.
– Вовсе я не устала. То есть устала, конечно, но плачу я не из-за этого. Я плачу, потому что я плохой врач.
– Ты слишком совестлива, и в этом твоя беда.
– Но я же убила ее.
– Никого ты не убивала! – Он усадил меня в большое кресло, сам устроился рядышком. – Ты ведь неопытный врач! И не обязана отвечать за все, что происходит в отделении. Решения должны принимать ординатор и врач-консультант, они там для этого и сидят. – Он крепко обнял меня; обычно так тепло и уютно в его руках, но тогда мне было тесно. – Твоей вины здесь нет, любовь моя.
Я резко отстранилась:
– Нет есть! Господи, как я устала и… – Я задохнулась от злости. – Черт побери!
– Ты принимаешь все слишком близко к сердцу. Для врача это, конечно, неплохо, но тебе мешает. Надо учиться отсекать ненужные переживания.
– Фил, я серьезно. – Я схватила его за рубашку. – Выслушай меня, прошу.
– Посмотри, что я сегодня нашел! – весело сказал он, беря какой-то каталог с журнальной полки. – Я ходил в магазин, хотел посмотреть детские кроватки. Смотри, вот эта мне понравилась. – Он заглянул мне в глаза, чтобы убедиться: я вижу, что он показывает. – Ну, что скажешь?
– Скажу, что ты должен меня выслушать!
Я чуть не кричала, потому что эти картинки с детскими кроватками и счастливыми мамашами живо напомнили мне про Сэнди и ее ребенка, которого дома, если он вообще когда-нибудь попадет домой, поджидает детская комната, где будет все, кроме мамы.
– Она тоже ждала ребенка.
– Матрасик придется купить отдельно. – Он совсем не слушал меня. – И еще надо выбрать коляску. Ручку нужно будет подогнать по высоте, так удобней класть и доставать крошку, да и возить тоже.
А передо мной возникло лицо Сэнди, рассказывающей, как они с мужем выбирали коляску.
– Она все приготовила для своего ребеночка. Коляска у них была такая…
– Да ради бога, Лив!
Он рассердился, лоб его прорезала вертикальная морщина. Раньше я ее не замечала. Я подумала, что мы с ним стареем, если стали замечать на лице друг у друга каждую складку. А я лишила этого счастья Сэнди и ее мужа. Они любили друг друга, были друг для друга единственные, у них должен был родиться ребенок, которого они сотворили вместе.
– Ее звали Сэнди Стюарт. Мать умерла, а ребенка сунули в инкубатор. – Я сидела, раскачиваясь взад-вперед. – Если бы я была повнимательней… И зачем только убежала из кабинета, надо было сначала закончить с этикетками…
– Пойду наберу ванну. Тебе надо поскорее забыть об этом и думать только о нашем ребенке. – Он вздохнул и встал.
Пока он готовил ванну, я потихоньку выскользнула из дома и побежала к Лейле. Рассказала все, видела, как ужас метнулся в ее глазах и быстро исчез, она стала меня успокаивать. Лейла, как и Фил, старалась убедить меня, что я не совсем права, но Фил не хотел слушать, а Лейла села рядом на диван и выслушала не перебивая, от начала до конца и убежденно заявила, что во всем виновата не я, а руководство.
– И кто додумался оставить тебя одну во главе сразу двух отделений?! – возмущалась она. – Это же ужас! И ты тут совершенно ни при чем.
Потом за мной явился Фил. Лейла вышла с ним из гостиной, и они долго о чем-то шушукались. Не знаю, что там она ему наговорила, но, кажется, помогло. Он был со мной чу́ток и внимателен, отвел домой, уложил в постель, лег рядом и крепко обнимал, пока я наконец не выплакалась.
На следующий день я отправилась на работу, но мне было так тяжело сознавать свою ошибку, что все валилось из рук. Профессор Фиггис отвел меня в сторонку и сказал, что в последние две недели моей аспирантуры я должна отдохнуть.
– А потом куда собираетесь? – спросил он.
– В Северную центральную больницу, – ответила я.
– Превосходно! Вот отдохнете как следует, и вам станет намного лучше. Тем более совсем другая больница. Прекрасная возможность начать все сначала. Будет время освоиться… Увидите, вам все откроется в другом свете…
Мне показалось, что он просто хочет от меня избавиться, но я это заслужила. Первые несколько дней я без всякого энтузиазма возилась с детской комнатой, но взбудораженные мысли были заняты другим. Передо мной все еще стояло лицо Сэнди, я слышала ее голос, мне казалось, что я обязательно должна повидать Тревора. Ведь я слышала последние слова его жены, нужно было передать их.
На память не жалуюсь, адрес я запомнила, когда регистрировала Сэнди. Я подъехала к их дому, подошла к двери и постучала. Ответа не последовало. Я стучала еще и еще. Безрезультатно. Подумала, что он, наверное, отправился в больницу навестить ребенка, села на ступеньки и написала письмо с соболезнованиями и добавила, что перед смертью Сэнди просила передать, что очень его любит. В самом конце написала, если ему когда-нибудь вдруг захочется со мной поговорить о Сэнди, он всегда может позвонить. Внизу страницы большими цифрами записала номер своего телефона, сложила листок вдвое и бросила в щель дверного почтового ящика.
Прошло дня два, я все ждала звонка, но он так и не позвонил, и тогда я попросила Лейлу сходить в отделение интенсивной терапии для новорожденных и узнать, как дела у ребенка. Она сходила, а вечером сообщила, что ребенок умер.
– Господи…
Живот перехватило таким острым, болезненным спазмом, что я перегнулась пополам. Пришла, как говорится, беда – отворяй ворота. Двойная трагедия. Ребенок родился слишком рано, его силком вытащили из чрева матери, да еще в таких, мягко говоря, неблагоприятных обстоятельствах.
– Мальчик или девочка?
– Мальчик.
Я представила себе улыбчивую Сэнди с ее бьющей через край любовью к людям и к жизни и пожелала ей в лучшем мире встретиться со своим мальчиком и не расставаться уже никогда. Я горько плакала, Лейла держала меня за руки, а Фил готовил нам горячие напитки.
– Может, хочешь чего-нибудь покрепче? – спросила я Лейлу, когда слез уже не осталось и я смогла посмотреть ей в глаза. – Я бы тоже выпила, но мне сейчас нельзя.
Она поставила чашку с чаем на стол и легонько толкнула меня в живот:
– И мне нельзя. Я тоже беременна. – Она засмеялась, и ямочки на ее щеках стали еще глубже.
– Да что ты?! – воскликнула я, и мы крепко обнялись. – Господи! Это же потрясающе!
– Ну вот, теперь мы будем вместе рожать и воспитывать наших детей, – улыбнулась она. – Правда, ты на несколько месяцев меня опередила, но ничего! Несколько месяцев пустяки для таких подруг, как мы с тобой.
Мы снова обнялись, она посидела у нас еще часок, мы обсудили планы на следующие несколько дней. Она взяла четыре отгула в счет отпуска, и эти дни мы ходили по магазинам и покупали все, что, как Лейла считала, понадобится нашим детишкам: кроватки и коляски, пакетики с тальком и влажные салфетки, пастели для покраски стен, ткани на занавески. Горячий энтузиазм Лейлы зажег во мне первую искорку материнского чувства, я больше стала думать о растущем в утробе малыше. Если правда, что ребенок чувствует боль матери, то мой бедняжка в последние недели много страдал, и теперь надо сделать все, чтобы этого не повторилось. Конечно, я знала, что никогда не забуду о своей ужасной ошибке, но старалась думать только о ребенке и о Филе, обо всех нас, о семье, членом которой нашему крошке предстояло стать. Я твердо решила: сделаю все, чтобы смерть Сэнди не сказалась на нашем будущем.
И у меня не получилось.
 | Джулия Корбин. Не возжелай мне зла |