С российскими математиками, а ныне экономистами Олегом Вадимовичем Григорьевым и Михаилом Леонидовичем Хазиным я немало спорил заочно. Разработанная ими (в основном, насколько мне известно, Григорьевым) экономическая теория — неокономика — предсказала (вслед за теорией Адама Смита, дополненной Карлом Марксом) конечность рыночного пути развития хозяйства. Я же, будучи правоверным либертарианцем, по математическим причинам, описанным в моей статье «Коммунизм и компьютер», веровал в неограниченность возможностей рынка.
Но и когда я исцелился от либертарианства — опять же по математическим причинам, изложенным в статье «Отрицание отрицания», — повод для споров остался. Неокономика выводит неизбежность кончины рынка из ограниченности возможностей разделения труда (а это — главный способ повышения его производительности). Я же отметил: разделение исчерпается, только когда каждый человек будет делать что-то свое, отличное от всех прочих. Пока многие тысячи и даже миллионы людей заняты одним и тем же и вполне взаимозаменяемы, разделение можно углублять. Нынешняя вторая (по счету Хазина, учитывающего и события рубежа XIX-XX веков — третья) Великая депрессия не объясняется только физической конечностью человечества и производства.
В конце концов в прошлом году я пригласил Хазина побеседовать со мной на радиостанции «Комсомольская правда». Одна беседа прошла в прямом эфире 22 февраля, вторую мы записали, и в эфир ее дали 9 августа. Говорили мы о многом — в том числе и о разделении труда. Я высказал сомнения, он уточнил формулировки. Теперь в неокономике говорят уже не об абсолютном исчерпании возможностей разделения труда, а о неприемлемом росте риска по мере углубления разделения. И с этим я в целом согласен.
Чем глубже разделение труда, чем больше независимых звеньев включает единая технологическая цепочка — тем больше времени (при прочих равных условиях) проходит от сырья до конечного продукта. Особенно если звенья разбросаны по большой стране. Затягивается и проектирование — по мере вовлечения в работу все новых узких специалистов. А чем больше время от замысла до воплощения, от запуска в работу до прилавка — тем больше шансов, что к концу создания товар окажется никому не нужен. И тогда потраченные на него силы и средства придется списать в убыток.
По апологетическим теориям рынка убыток доказывает неконкурентоспособность того, кто его допустил. Но приведенное рассуждение доказывает: апология далеко не безупречна. Невозможно требовать от рядовых коммерсантов чуть ли не божественного предвидения (да и сам Вседержитель, по мнению многих, создал мир именно ради натурного эксперимента, ибо то ли не смог, то ли просто счел слишком скучным полное предвычисление всего грядущего). Следовательно, неизбежные случайности могут разорить и того, кто в состоянии предложить лучшее решение задач, возникающих перед потенциальными потребителями. Судя по тому, какая доля инженеров поглощенной McDonnell Douglas оказалась принята на работу в поглотившую Boeing, их самолеты были равно эффективны: просто одной фирме повезло чуть сильнее. Окажись размах случайности чуть больше — и выигрывает тот, чьи творения в среднем хуже (а возможно, что и значительно хуже), чем у неудачника, однажды не угадавшего, в какую сторону качнется рынок. Множить примеры не буду: полагаю, немало читателей знакомы с ними по собственному опыту.
Поскольку случайная гибель лучших невыгодна, общество научилось страховаться от нее в буквальном смысле — через финансовую систему, берущую на себя заметную долю рисков. Появились даже структуры, специализирующиеся на рисковом — венчурном — финансировании. Они работают сразу со многими проектами: единственный успех позволяет окупить десяток неудач. Как правило, они возвращают свое и обретают прибыль продажей акций инвестируемой ими компании после достижения определенного этапа разработки. То есть, по сути, перекладывают на покупателя риск следующего, более крупного и затратного этапа. Рано или поздно риск превосходит возможности отдельного покупателя, и приходится прибегать к более формальным методам страхования, постепенно размазывая риск по всей финансовой системе. Но и она небезгранична. В конце концов удлинять технологические цепочки становится невыгодно: прирост производительности не окупает потенциальных убытков.
И что дальше? Неужели тупик развития вообще? В статье «Советская конкуренция»3 я описал технологию разработки, использованную в СССР на рубеже 1930-40 х годов: конструкторские коллективы, чьи предложения оказывались хуже, чем у коллег, сразу по выявлении разницы присоединялись к более удачливым. Это резко сокращает суммарные затраты: не надо годами содержать множество больших групп в надежде на будущие удачи при решении новых задач, но в то же время опыт и знания проигравших команд не пропадают втуне, а объединяются с опытом и знаниями победителей.
Менее очевидно, что обмен сведениями между различными группами разработчиков может сократить и риск бросового производства. Изделия, запущенные в работу, чаще всего оказываются не востребованы потому, что возникло нечто более эффективное и полезное. Если об этом узнать заранее — можно своевременно прекратить производство. Возможно, даже на промежуточных стадиях: тем самым расходы уменьшаются до предела. С другой стороны, при создании новых изделий можно в наибольшей степени востребовать задел, оставшийся от предыдущих: опять же сокращение затрат.
Конечно, такой информационный обмен возможен только в едином хозяйстве, при единой — социалистической, то есть общественной — собственности на все средства производства, в том числе и интеллектуальные. Кто же захочет делиться с конкурентом, если победа одного оборачивается полным разорением другого! Даже советские конструкторы неохотно обменивались идеями: запуск изделия в серию сопровождался немалыми премиями, да и от каждого конкретного экземпляра доставались некоторые отчисления если не всем участникам творческого коллектива, то хотя бы тем, чьи идеи оформлялись авторскими свидетельствами. При современном же господстве все более агрессивных версий юридической фикции «интеллектуальная собственность» нечего и надеяться на этот путь уменьшения издержек.
Единое же хозяйство, как отмечено в «Коммунизме и компьютере», при нынешних информационных технологиях управляется неэффективно. И, как показано в «Отрицании отрицания», нужный для эффективности уровень развития технологий возникнет примерно в 2020 году. Нынешнее же положение мировой (разделенной!) экономики позволяет ожидать обвала до этого срока.
Но сама угроза краха показывает: принимать срочные меры необходимо, не дожидаясь полного созревания технических возможностей. В частности, создать юридические гарантии разумного распределения оплаты между участниками конкурирующих разработок, относящимися к разным хозяйствующим субъектам и (или) вышедшими из процесса в разное время, можно уже сейчас, на основе накопленного опыта соглашений о совместном производстве.
Увы, рассмотренная здесь причина нынешнего сокращения эффективности хозяйствования — не только не единственная, но и далеко не главная. Даже в моих статьях отмечено множество куда худших сложностей и угроз, весь же массив публикаций, накопленных за годы нынешней Великой депрессии (не говоря уж о более ранних исследованиях), вовсе не оставляет надежды на чудесное спасение благодаря одному взаимодействию творцов новинок. Зато на этом примере легко убедиться: классические экономисты правы, доказывая неизбежность паралича и развала хозяйства, где все субъекты взаимодействуют только по рыночным правилам, зато уже имеющийся опыт общественного хозяйствования указывает на пути если не полного устранения, то хотя бы серьезного смягчения осложнений, щц неизбежно порождаемых рынком.
(с) Анатолий Вассерман