Поезд дальнего следования - образ ёмкий, многозначный и парадоксальный. Сочетание несочетаемого: стабильности и изменчивости, инертности и подвижности. Поезд, который несётся по холмам и лесам, с грохотом пролетает по мостам, ныряет во тьму туннелей, перевозит не просто пассажиров - он перевозит кусок персонального пространства. фрагмент привычного, обжитого мира, наполненного мечтами и грёзами, фантазиями и страхами.
В вагоне, этом доме на колёсах, привычно дребезжит ложечка в стакане чая. шелестят газеты, одуряюще пахнет курицей, тянется неспешный и чуть хмельной разговор, начатый тысячу километров назад, - но что в это время происходит снаружи, какие пейзажи сменяют друг друга за окнами?.. Прекрасный повод для писателя отпустить вожжи воображения. И если в Европе железнодорожную тему с лёгкой руки Агаты Кристи монополизировали детективщики, а в Соединённых Штатах - сочинители боевиков, то в СССР и России она досталась прежде всего авторам «нереалистической прозы». Виктор Колупаев и Александр Рубан, Сергей Лукьяненко и Виктор Пелевин. Дмитрий Быков и Ольга Славникова - все они так или иначе использовали метафоры, которыми богат железнодорожный быт. Ну что ж, давайте посмотрим, насколько успешными оказались их эксперименты.
Виктор Колупаев. Фирменный поезд «Фомич»
Поезд дальнего следования — не единственный, конечно, но самый доступный для советского обывателя способ пересечь бескрайние, глубоко мифологизированные просторы годной шестой части суши». Особенно если речь идёт о Сибири с её гигантскими расстояниями и малочисленным населением. «Сказочная тайга» без конца и края, сверкающий на солнце снег, безлюдье — и маленький островок цивилизации, комфорта, уюта, тепла (советский фирменный поезд, как-никак!), затерявшийся в глуши... Поневоле начнёшь галлюцинировать, грезить, видеть сны наяву. Это важно: несмотря на пробивающийся социальный пафос, повесть Виктора Колупаева насквозь сновидческая. Все пассажиры поезда Фомск-Марград — инопланетянин, человек, тысячи раз проживший одну и ту же жизнь, писатель и материализовавшийся герой его книги, — все они то ли персонажи, которые привиделись автору в беспокойной дорожной дрёме, то ли сновидцы, грезящие под мерный перестук колёс. В этом поезде сбываются желания, но сбываются непредсказуемым образом, с обязательным подвохом, - так во сне причудливо и нелепо переплетаются впечатления дневной жизни. Разумеется, повесть «Фирменный поезд “Фомич”» с большой натяжкой можно отнести к НФ: скорее это образчик специфического сибирского «магического реализма», не распознанный и не принятый современниками. Впрочем, советские редакторы, похоже, инстинктивно почувствовали глубокую идеологическую чуждость Колупаева — в результате единственная крупная вещь скромного томского классика, завершённая в советскую эпоху, фактически не переиздавалась, а этот томик, который вышел в «Библиотеке советской фантастики», моментально стал раритетом, библиографической редкостью, несмотря на немыслимый по нынешним временам стотысячный тираж.
Итог: симптоматично, что в БСФ «Фирменный поезд “Фомич"» выпущен в сокращённом варианте — редчайший случай для этой книжной серии, хотя и не беспрецедентный.
Как и Виктор Колупаев, автор «Сна войны» — сибиряк. Более того, Александр Рубаи тоже из Томска - что называется, ученик и прямой продолжатель традиции. Всё сказанное о прозе Виктора Дмитриевича справедливо и по отношению к повести Александра Ревовича. С одним существенным дополнением: Рубан — человек другого поколения, «дитя застоя», «семидесятник», лично наблюдавший, как ветшает эпоха, тлеют и покрываются пятнами знамёна, осыпается тяжёлая имперская позолота. Если герои Колупаева видят странные цветные сны с калейдоскопическими НФ-сюжетами, то персонажи Рубана беспокойно ёрзают на своих верхних полках, не в силах вырваться из объятий вязкого, липкого эсхатологического кошмара. Неважно, куда, откуда и зачем шёл их поезд. Неважно даже, как именно он переместился в неведомый параллельный мир. Главное, что оказался он посреди бескрайнего поля боя, в чудовищной кровавой Вальхалле, где сошлись воины всех времён и народов. Теперь пассажирам, людям глубоко штатским, надо как-то привыкать ко всему этому, осваиваться, вживаться... Повесть «Сон войны», написанная в начале девяностых, очень точно передаёт атмосферу своего времени. Тут вам и апокалиптические ожидания, и отзвуки падения великой державы, и общая тревожность, разлитая в те годы в российском воздухе... Многие тогда сели в поезд в одном мире, а вышли в совершенно ином. Впрочем, Александра Рубана острее всего интересуют те, кто потерялся между пунктом отправления и пунктом назначения, застрял на фронтах бесконечной войны. Реальные живые люди, прекрасно осознающие сновидческий характер происходящего (смотри название повести), навеки заблудились посреди авторских метафор — и ни один локомотив уже не вытянет их оттуда...
Итог: вместе с повестями «Белый слон» и «Русский Марс» «Сон войны» входит в «военно-фантастический триптих» — самый известный цикл Александра Рубана. Увы, повторить этот успех ему не удалось, хотя к сновидческой теме томский литератор возвращался неоднократно.
Сергей Лукьяненко написал этот рассказ задолго до того, как перебрался из родного Казахстана в суетливую Москву, прославился на весь СНГ благодаря «Ночному дозору» Тимура Бекмамбетова, стал гуру, мэтром и официально признанным «фантастом номер один» и пообщался с президентом России в составе достославной писательской делегации. Короче говоря, на самой заре литературной карьеры. Однако «Поезд в Тёплый Край» по сей день остаётся едва ли не самой жуткой «железнодорожной* историей в нашей фантастике — несмотря на небольшой объём и незатейливый сюжет. Рассказ Лукьяненко страшен не так, как бывает страшен хоррор, — не вторжением чудовищного нечеловеческого начала в обыденную размеренную жизнь. Скорее, он страшен так, как сама эта жизнь — если взглянуть на неё бесстрастно и непредвзято. Лукьяненко старательно избегает конкретики: мы не знаем, как называется город, из которого бегут герои рассказа, что за катастрофа преследует их по пятам, как устроено общество, где они живут. Даже их имена для читателя загадка: женщина, мужчина, старший мальчик, младший мальчик... Предельная условность координат: все эти события могут происходить когда угодно и с кем угодно — с ними, с вами, со мной... И, конечно, самым ярким остаётся образ самого поезда с беженцами, который у нас на глазах из символа надежды превращается в символ отчаяния, глубокого, как пропасть под искорёженными балками взорванного моста. Погружение в атмосферу обречённости получилось образцово-показательным — при всей скромности выразительных средств. И, обратите внимание, никакого сновидчества, никакого визионерства, как в повестях Виктора Колупаева и Александра Рубана, — всё предельно конкретно, вещно, зримо. Ну что ж, другая эпоха требовала другого стиля, тут и возразить нечего.
Итог: коротко, жёстко, динамично — именно так пишутся лучшие рассказы.
Изо всех авторов, которые разрабатывали «железнодорожную» тематику, Виктор Пелевин позволил себе самое глобальное обобщение. В «Жёлтой стреле» поезду дальнего следования уподоблена не только вся Россия, но и весь материальный, «посюсторонний» мир. Здесь герои Пелевина появляются на свет, живут и умирают, рожают детей, пишут книги, пьют водку, слушают музыку, до хрипоты спорят о смысле существования... Перебирают оккультные практики, экспериментируют с расширением сознания, разумеется, — без этого Пелевин не Пелевин. Кто-то проводит всю жизнь в зачуханных плацкартах или в тесной «сидячке», кто-то — в СВ или «люксе». Поезд — целая вселенная для пассажиров. Но куда и откуда он идёт? По каким землям проносится? Что там, снаружи? Как узнать, если поезд никогда не делает остановок?.. В «Жёлтой стреле» есть все составляющие фирменного пелевинского коктейля: социальная сатира, гротеск, философская притча, бытовые зарисовки, трудноуловимый дух времени... Только образы ярче, формулировки — точнее, а стиль — живее, чем сегодня. И, конечно, место нынешнего тотального цинизма тогда занимала романтика. Наивная и искренняя вера в то, что побег из душной реальности, данной нам в ощущениях, возможен, что духовные практики — не разводка для лохов, переживающих онтологический кризис: «Остановите Землю, я сойду!». Вот этого сегодняшнему Пелевину, пожалуй, недостаёт сильнее всего: нынче все его миры закупорены, безвыходны, как камера смертника, — хотя к железнодорожным мотивам со врёмен «Жёлтой стрелы» он не возвращался ни разу, даже мельком.
Итог: если бы кому-нибудь пришло в голову составить антологию «Железнодорожная проза века» (РЖД, ау — какой креатив пропадает!), при всей своей мрачности эта повесть, несомненно, заняла бы в книге одно из ключевых мест. В конце концов, никому, кроме Виктора Олеговича, пока не пришло в голову уравнять в правах поезд дальнего следования — и целую вселенную.