От чтения ее оторвал звук ключа, вставляемого в замок входной двери, - Джек вернулся. Не переодевшись после работы, Хелен стояла у кухонного стола и читала расстеленную на столе газету. Она попыталась вернуться к статье, но было уже поздно: она не могла не вслушиваться в звуки из прихожей; все ее тело сжалось.
Щелчок закрывшейся двери, глухой удар чемодана о пол, короткий скрежет металлических уголков по полу, когда Джек пинком задвинул чемодан за дверь, - от одиннадцати лет таких перемещений на паркете остались глубокие царапины. Шорох снимаемого плаща. Джек отказывался купить вместо старого замызганного плаща новый, хотя они спокойно могли себе это позволить. Она услышала, как он тяжело дышит, наклоняясь за своей почтой, которую она, войдя, не стала поднимать с пола. Невыносимее всего был непременный оскорбленный вздох: то ли на каком-нибудь конверте его имя написали с ошибкой, то ли прислали какую-нибудь безобидную рекламную чепуху.
Пока она пыталась заново сосредоточиться и перечесть последнюю фразу, он прошаркал в кухню. Даже стоя спиной к нему, она ощутила, что он стал в дверях. Она услышала, как рвется бумага, заставила себя повернуть голову и посмотреть в его сторону. Джек стоял в дверном проеме. Локти синего костюма лоснились, на лацкане появилось новое пятно. Почту из прихожей он захватил с собой и читал одно из писем. Он поднял на нее глаза, их взгляды встретились, но слишком ненадолго, и ничего, кроме признания, что они друг друга увидели, в этих взглядах промелькнуть не успело. Он что-то пробормотал и снова уставился в письмо. Взгляд Хелен переместился на его живот, который давно стал шире, чем его грудь.
Врач-кардиолог, она знала, что если у мужчин охват талии становится шире груди, это надежный признак близкого сердечного приступа; именно фигуру она первым делом оценивала, принимая в больнице пациентов-мужчин. Было время, она любила его тело; она еще помнила, как барабанила пальцами по его тугому животу. Но она не делала этого уже так давно, что воспоминание могло бы относиться и к кому-то другому, кого она знала когда-то. Хелен снова вернулась к газете; смеркалось, скоро или ему или ей придется включить свет.
По легкому шороху она поняла, что он сунул письмо обратно в конверт, и краем глаза увидела, что он кладет стопку конвертов на газету. Она досадливо их смахнула, хоть они и не закрывали того столбца, который она читала, и снова попыталась сосредоточиться на статье, но тут он взял чайник и подставил его под громкую струю.
- Что будем есть? - спросил он, перекрикивая шум воды. Услышав вопрос, заданный этим вечным его тоном, она закатила глаза к потолку, но гримаса пропала впустую: он на нее не смотрел.
- Я только вернулась, что найдешь, то и ешь, - сказала она. Горло перехватило, голос выдал ее напряжение. Вода остановилась; Хелен смотрела, как он ставит чайник на чистую и блестящую гранитную плиту разделочного стола и включает провод в подставку. Чайник несколько раз щелкнул, прежде чем включиться, и она еле удержалась, чтобы не сказать, что если жать так резко, кнопка всегда будет отскакивать.
Чайник был из категории как бы дизайнерских, но без той здоровой надежности, какую Джек ценил в домашних приборах. Она его купила, когда ей пришлось взять отпуск по болезни и она решила переоборудовать кухню. Переделка кухни заняла ее и убедила остальных, что она еще дееспособна. Джек хоть и любил повозмущаться купленными ею вещами, сам за все прожитые вместе годы не купил ни единого гаджета.
Она отыскала нужное место в тексте и снова принялась читать с начала абзаца, но Джек шумно рылся в холодильнике, гремя банками и проверяя фольговые лотки с остатками неясно чего. Зачем они хранят недоеденные ужины, ей всегда было непонятно -днем они дома не бывали. Она обедала с коллегами в больничной столовой или выбегала за багетом с начинкой во французскую булочную на Фулхэм-роуд. Где и что ест на обед Джек, она не знала.
- Зачем мы все это храним?
Обернувшись, она увидела, как он мечет лотки на плиту рядом с мойкой. Один лоток он поднес ей прямо к лицу: «Плесень уже». Она не поддалась на эти попытки ее разозлить, а именно этого он добивался, когда грубо шуровал в холодильнике, когда дал понять, что следить за свежестью еды исключительно ее забота, когда сунул лоток ей в лицо. Она почувствовала, как внутри закипает злоба, и чтобы не дать ей вырваться, спросила:
- Где ты обедаешь?
- Что? - переспросил он, глядя на нее как на идиотку, или словно она говорила на иностранном языке, в котором он не силен. Этот его взгляд был ей прекрасно знаком и страшно ее бесил. Когда-то он ее смешил, но в какой-то момент, уже не вспомнить точно в какой именно, смешить перестал. Может быть, когда она перестала следить за его диетой, а может быть, когда он ей сказал, что не хочет детей. Она прислонилась к столу и принялась теребить заусенец. Все ее ногти были обгрызены до корней, там, где она содрала полоски кожи, краснело голое мясо.
- Я просто спрашиваю, где ты каждый день обедаешь?
- Ем в кабинете сандвич из столовой. Или еще как-то. Какая разница?
Хелен прикусила ноготь. Наверно, сандвич ему покупает толстый сонный ассистент, сам-то он небось слишком увлечен своей идиотской наукой, чтобы вспомнить о еде. Он уверен, что обо всех практических вещах кто-нибудь за него позаботится; удивительно, что он способен заварить чай. Вода в чайнике начала закипать, и хотя Хелен получила естественнонаучный диплом, она не знала, почему вода шумит при нагревании. Потому что внутри чайника образуется пар, или потому что объем воды расширяется? Он-то, конечно, знает, но спрашивать его - значит, склоняться перед его авторитетом, а этого она поклялась не делать больше никогда. Джек захлопнул холодильник, погасив неяркий свет его внутренностей, и тут Хелен заметила, как сильно стемнело. Ей не хотелось включать большой свет - для этого пришлось бы пройти слишком близко к Джеку. Он заглянул в шкафчик, словно оттуда к нему мог выпрыгнуть готовый ужин. Она не понимала, почему он мается; нужно было всего лишь выбрать одно из множества меню, приколотых к пробковой доске. Ужин они всегда заказывали, если только он не приходил домой уже поев на каком-нибудь приеме, и тогда она имела право не есть и наслаждалась гложущим чувством в пустом желудке. Хелен увидела, что его штаны сзади вытерлись, что штанины слишком длинные и наползают на туфли. Он, возможно, и гений, но одеваться не мастер. От этой мысли она улыбнулась, а потом уже нарочно усмехнулась вслух, но он не спросил, что ее рассмешило.
Ворчание чайника дошло до максимума, он громко щелкнул и успокоился. Выдвинув стул, Хелен села к столу и посмотрела на газетную страницу, но уже не могла разобрать слов.
- Свет не включишь? - спросила она. Он ничего не сказал, захлопнул шкафчик, взял заварочный чайник, положил туда чайный пакетик и снова включил чайник, чтобы заново вскипятить воду. Она смотрела на его спину, пока он, не выпуская ручку чайника, ждал, что тот снова закипит: он принципиально заливал пакетик только кипящей водой, этот заскок был у него уже четырнадцать лет назад, когда они познакомились. Злоба в груди нарастала, и она стала дышать по счету - четыре секунды вдох, четыре секунды выдох, дышать диафрагмой, как ее учил психотерапевт. «Человек, когда сердится, забывает дышать. Вдыхая и выдыхая по счету, вы будете помнить о дыхании, и это автоматически замедлит сердцебиение».
Но дыхательные упражнения были слабым средством против мысли, что Джек нарочно пропустил мимо ушей ее просьбу зажечь свет. Сколько же в нем инфантильности, сколько высокомерия. Злоба снова закипела, угрожая вырваться наружу. Она попробовала применить другой рецепт психотерапевта - сконцентрировать внимание на какой-нибудь мелочи, не имеющей отношения к беспокоящим мыслям. Она посмотрела на письма, которые он положил на стол; на единственном вскрытом конверте была шведская марка. «Хорошо бы его позвали на конференцию», - подумала она. Несколько дней одиночества в квартире дали бы ей передохнуть.
Чайник щелкнул, она смотрела, как он булькающей водой заливает чайный пакетик, и на мгновение ей представилась приятная картина: он ошпарился, и она должна везти его в больницу. Она взглянула на свои ободранные пальцы. Ей хотелось выпить чашку чаю, но она не могла попросить об этом - просьба застряла в груди, не шла наружу. Лучше подождать и посмотреть, догадается ли он налить ей чаю сам, проверить, до какой степени дошло его пренебрежение.
Частью души ей хотелось, чтобы он не наливал ей чаю, и она бы заново удостоверилась, что ничего для него не значит. Она посмотрела в окно, но уже стемнело, и в окне она увидела призрачное отражение узкого лица и наморщенного лба, лица застывшего от... от чего? Она отвернулась, невыносимо было видеть эти черты, обостренные худобой. Выжидая, пока чай заварится, Джек стал лицом к ней, оперся о барную стойку, скрестил руки на груди. Она посмотрела на него, он перевел взгляд на стол.
- Что там с Швецией? - спросила она, постукивая пальцем по конверту и думая: -Да, хорошо бы пожить несколько дней одной. Цепляясь каблуками за плитки, он пошел к выключателю. Следы на кафеле она будет оттирать, когда он отправится спать.
- Это премия за исследования. Он включил свет, и она с новым интересом посмотрела на конверт, словно его высветил луч прожектора.
- Тебе дали премию?
- За исследования стволовых клеток, - сказал он, возвращаясь к стойке. Он что-то говорил об этом раньше, и она знала, что и к ее работе кардиолога это имело какое-то отношение, но не понимала, какое, и даже не пыталась понять. В этот его мир она не могла войти, в мир, где нет места детям.
- И что это означает? - спросила она. Встав у стойки, он помешивал заварку. Он повернул голову на ее голос, но смотрел по-прежнему на заварочный чайник.
- Ты о чем, об исследованиях? Она взяла конверт - он что, нарочно пытается ее разозлить, притворяясь тупым? Ярость закипела в ней снова, и на этот раз она не сдержалась.
- Ты прекрасно понимаешь, о чем я, твою мать. Означает ли премия, что будет какая-то церемония, или что дадут грант или какую-нибудь дурацкую медаль?
От ее пронзительного голоса что-то в шкафу зазвенело - какая-то банка, в которой положено держать рис, или сахар, или муку, но которая так и стояла пустой.
- Да, да, конечно. Университет получит грант, - поспешно ответил он. Он протянул руку к полке и, миновав набор дорогих кружек, купленный ею в подбор к остальной посуде, взял кружку щербатую и потемневшую от чая. Конечно же, он ее не выбрасывал только ей назло. На кружке было написано: «Ученые любят в белых халатах».
Эту кружку она ему купила пять лет назад в магазине приколов на Кингз-роуд, когда еще верила, что заниматься наукой круто, что в этой тайной стране безымянные герои заняты самой важной, неведомой миру работой. Пока он наливал себе чай, она отогнула у конверта клапан. Сверху лежало приглашение с тисненым шрифтом, с золотым обрезом. Наклонив конверт, она смогла заглянуть внутрь и прочесть напечатанный курсивом текст. Джек и сопровождающее лицо приглашались на торжественный ужин и церемонию в отеле «Шератон» в Стокгольме 23 октября. Журчание чая прекратилось, она быстро положила конверт на место. Ее сердце колотилось, когда он снова к ней повернулся, хотя вряд ли он заметил бы, что конверт сдвинут - столь прозаические вещи не удостаивались его внимания.
Он подошел к столу с дымящейся кружкой в руке и сгреб письма. До нее донесся чайный аромат, но ей уже было все равно, что он так и не налил ей чаю, что она оказалась права. Все это было вытеснено приглашением. Она начала дышать по счету, но он направился к двери, и ей пришлось заговорить.
- Когда награждение? - спросила она. Он остановился, повернулся к ней, глядя ей почему-то не в глаза, а чуть ниже.
- Ты снова грызешь ногти, - сказал он. Она отдернула руку ото рта и сунула ее подмышку. Плотная пиджачная ткань пропотела насквозь. Он вздохнул, она увидела, как его толстые губы складываются в торжествующую, снисходительную улыбку, - и ее сорвало со стула, она затрясла кулаком у него перед носом. Его глаза вспыхнули, он отступил, и кулак ударился в кружку, выплеснув горячий чай. Она вскрикнула от неожиданной боли, потом испустила яростный вопль прямо ему в перепуганное лицо.
- Господи, прости, я не хотел, - забормотал он. Она не опускала руку и смотрела, как кожа краснеет и съеживается. Хотелось заплакать от боли, но ярость была сильнее. Он положил конверты на стойку, поставил рядом кружку, взял ее за запястье и повел к раковине.
- Надо под холодную воду, - сказал он. Он отвернул кран, дал воде протечь несколько секунд и поднес ее руку под ревущую струю.
От удара ледяной воды в ошпаренную кожу она задохнулась, и этот шок заглушил боль от ожога и погасил ярость, как не удавалось раньше никаким антидепрессантам: они только окутывали все ее чувства отупляющим туманом, поэтому она и перестала их принимать. По голове разлилось тепло, и медицинское образование подсказало ей, что это мощный приток эндорфинов, вызванный ожогом и холодной водой.
Быстро и шумно дыша, она взглянула в окно над раковиной. Снаружи уже совершенно стемнело, и она увидела в стекле только себя и Джека. Джек перехватил ее взгляд. Они смотрели на отражения друг друга, и почему-то встретиться взглядами через стекло было легче, чем лицом к лицу. Вода делалась все холоднее, рука онемела, но он крепко удерживал ее запястье, не давая ей выдернуть руку из-под струи.
Слышно было только, как вода разбивается о нержавеющую сталь. Он посмотрел на ее руку, и она посмотрела туда же. Уже несколько месяцев они не были так близки физически, даже в постели. На нее низошло спокойствие, даже довольство. Без всякого волнения она спросила: «Ты ведь не берешь меня в Стокгольм?» Он закрыл кран и бережно, словно раненую птицу, обследовал ее руку.
- Жить будешь, - сказал он, отпуская руку.
- Просто скажи мне, - сказала она. Ей не требовалось никакого усилия, чтобы говорить тихо, просто ни малейшего. Он посмотрел на нее, словно пытаясь прочесть выражение ее лица, и она поняла, что он боится. Ее боится.
- Все хорошо, - сказала она. Он раскрыл перед ней ладони, словно показывая, что ему нечего скрывать.
- Прости, Хелен. Он покорно и беспомощно опустил лицо, и ее глаза защипало от слез.
- Нет, - сказала она. - Это ты прости.
Ожог снова начал болеть, но это было хорошее ощущение, настоящее, которое хотелось смаковать и беречь.
(с) Миша Хиллер