Бар назывался «РВС». Так и не узнала, как это расшифровывалось. В начале девяностых я устроилась туда работать официанткой, потом стала барменом, гуляли в баре в основном менты и бандиты. Но я не из робкого десятка. Однажды кто-то из наших постоянных посетителей принес журнал со статьей о Елене Прокловой. А там моя фотография с подписью: старшая дочь актрисы Арина Мелик-Карамова.
После этого относиться ко мне на работе стали с недоверием. Решили — раз дочь звезды, значит, выпендривается, с жиру бесится. Обычно все так реагируют, поэтому я свою родословную не афиширую. Помню, еще девочкой, придя с мамой к ней во МХАТ, услышала за спиной: «Надо же! У красавицы Прокловой такая некрасивая дочь!» Стало страшно неудобно перед мамой, как будто ее подвожу. С тех пор остался определенный комплекс — взвешивать все, что происходит в моей жизни, с расчетом на публичность. Обратная сторона медали...
Так вышло, что мы с мамой никогда не жили вместе: меня воспитали бабушка с дедушкой. Она пыталась забрать к себе, но всякий раз не складывалось. Мы совсем разные, Елена Игоревна человек куда более целеустремленный. До сих пор не может и секунды усидеть на месте. Обожает шить, вязать, копаться в огороде. Я — абсолютно другая. Более спокойная и размеренная. Любимое занятие — поваляться с книжкой на диване. Так что если мы чем-то и похожи — то силой характеров. Оттого и отношения развивались непросто: однажды так поссорились, что целых пять лет не виделись и не разговаривали. Вот тогда я и оказалась в ночном баре.
Сегодня былые бури улеглись. Я стала старше, мама — мудрее. Мы ежедневно общаемся. Вот только жаль, что нельзя вернуть годы, вычеркнутые из общей истории. А самое обидное, что сделали мы это своими собственными руками...
Когда получала паспорт, могла выбрать фамилию и национальность. Становиться Прокловой я не собиралась, но маму обидеть не хотела. И записалась: «Мелик-Карамова, русская». Мама шутила: «Слава богу, не «Проклова, армянка». Родители развелись, когда мне было два года. С тех пор мама прожила несколько женских жизней, а папа, Виталий Мелик-Карамов, так больше и не женился. В моем детстве он работал спортивным комментатором в агентстве печати «Новости», затем снимал документальное кино, сейчас пишет сценарии, выпустил книжку воспоминаний.
В семье принято считать, что папа до сих пор любит маму. Недавно признался: «Да, я люблю Лену — но ту, восемнадцатилетнюю. Курносую. Женщина, которую вижу сейчас, мне абсолютно чужая: у нее другой характер, другие привычки, даже другое лицо».
Родители познакомились в компании маминого старшего брата Виктора Проклова. Папа, армянин из Баку, учился вместе с Витей в МАРХИ. Маме тогда всего шестнадцать исполнилось, но она уже была известной артисткой: начала сниматься в кино с одиннадцати лет, когда режиссер Александр Митта выбрал ее на главную роль в картину «Звонят, откройте дверь». Потом сыграла Герду в «Снежной королеве», Христину в «Гори, гори, моя звезда»...
Папа вспоминает, что Лена была очень правильной девушкой. Тусоваться не любила, в девять вечера отправлялась спать. А в один прекрасный день вдруг спросила:
— У тебя есть костюм?
— Нет.
— Найди где-нибудь.
— Зачем?
— Мы женимся.
Дядя Витя как раз сделал предложение маминой лучшей подруге. Ей уже шили подвенечный наряд, и мама просто позавидовала. Это ее версия: мол, захотела красивое платье — вот и сделала предложение приятелю Виталику. Ей еще не исполнилось восемнадцати, так что пришлось получать специальное разрешение. Поженились, родилась я. Но папа начал ревновать маму к профессии, запрещал целоваться в любовных сценах. Например, в спектакле МХАТа «Валентин и Валентина» — по советским меркам очень эротичном. Она не могла помыслить, что оставит кино и театр, и оставила папу.
Напомню, это версия, которая бытует в семье. И хотя я слышала ее с младенчества, сегодня мне не верится, что такой легкомысленный повод, как желание покрасоваться в новом платье, может стать причиной замужества. Да и в причине развода доля правды не самая большая. Конечно, нормальному мужчине вряд ли доставляет удовольствие, что его женщину обнимают другие. Да и меня бы такая работа мужа вряд ли порадовала. Но мало ли что нам не нравится в профессии наших вторых половин, когда есть любовь, уважение, взаимопонимание — все решаемо. Во всяком случае, это не может стать причиной распада семьи.
Думаю, все было проще и банальнее: мало какие браки, заключенные в восемнадцать лет, люди умудряются сохранить. Слишком это безответственный возраст.
На совершеннолетие папа подарил мне свою рукопись. В нее была вложена записка: «Прошу никогда никому не давать читать. Это касается только тебя и меня. Ты теперь совершеннолетняя, хочу, чтобы все знала». Он написал рассказ об их с мамой расставании — чувствах и эмоциях, которые переживал. Разумеется, подробности я опущу.
Мама тогда уехала с театром на гастроли на два месяца. Едва устроившись в гостинице, позвонила отцу: мол, все в порядке. А еще через день сообщила, что они расстаются. Конечно, папа давно понимал, что отношения разлаживаются, но не хотел этого признавать. Они просто были слишком разные по темпераменту: медлительный, основательный папа и взрывная, импульсивная мама.
Жили они с мамиными родителями. Но после развода мама не осталась в квартире в Большом Каретном. Давно привыкла к самостоятельности. Да и личную жизнь надо было устраивать: шел всего двадцать второй год, она была чудо как хороша, за ней многие ухаживали. Сняла жилье и съехала. Забрать меня к себе не смогла: настоящая звезда, мама без конца пропадала на съемках, в разъездах, вечерами играла в театре. Ребенка элементарно не на кого было оставить. Затем и папа перебрался на съемную квартиру. Я осталась в Большом Каретном — с дедушкой Игорем Викторовичем, бабушкой Инессой Александровной и прабабушкой Ириной Михайловной.
Если мама ссорилась с бабой Инной, та в сердцах иногда говорила: «Что ты за мать? Кинула собственного ребенка!» Но лишь как последний аргумент — из желания наступить на больную мозоль. Все в семье прекрасно понимали, что мама не живет со мной не потому что не хочет, а потому что не может. Ничего странного и зазорного в этом никто не видел.
О том, что моя семья устроена не так, как остальные, я узнала, только когда поступила в школу и начала ходить в гости к подружкам. Те жили с родителями — у меня оба были «приходящими». Но они были! С папой мы виделись практически ежедневно. Мама, в силу объективных причин, появлялась реже, уже успев соскучиться: зацеловывала, затискивала, задаривала подарками. А вокруг была куча безумной родни, которая надо мной тряслась.
Когда Прокловых пригласили стать героями программы «Моя родословная», редактор гордо сообщила, что выяснила наши корни до третьего колена. Смешно слышать: мы знаем куда более древних сородичей. В семье принято рано рожать и долго жить. А как не узнать, откуда ты родом, если несколько поколений завтракают, обедают и ужинают за одним столом? Достаточно сказать, что на сегодняшний момент я — самая старородящая: дочь Алиса появилась на свет, когда мне было уже двадцать два. Она застала одну из своих прапрапрабабушек.
В Большом Каретном переулке жизнь крутилась вокруг бабы Инны. Пока я была маленькой, она работала барменом в ресторане «Москва». Место это не любила, презрительно называла себя «торгашкой» и в день, когда исполнилось пятьдесят пять лет, тут же вышла на пенсию.
Она была удивительно легким и беззаботным человеком. Все мы пытаемся подстелить соломки, просчитать варианты наперед. Она ничего не боялась, ни о чем таком, кажется, даже не задумывалась. Жила не днем — мгновением, даже на вечер планов не строила. Хозяйка была хлебосольная, но совершенно безалаберная, в доме стоял шум и гам. Постоянно наведывался мой папа, дядя Витя «подкидывал» родителям сына Игоря, моего двоюродного брата, приезжала мама с очередным мужем. Непрерывно принимали гостей: бабушка притягивала людей как планета на свою орбиту. Лаяли собаки, мяукали кошки, слава богу, что рыбки по природе молчаливы. А баба Инна внутри этого водоворота чувствовала себя прекрасно! Она была настолько фанатичной собачницей, что однажды даже превратила в борзую поросенка. Решила взять на лето свинку, чтобы откормить, а по осени зарезать. Свинью звали Майка, она стала всеобщей любимицей, бегала с детьми купаться. Стала поджарой, с втянутым животом. Естественно, в сентябре никто даже представить не мог, что Майку можно «порешить», отдали куда-то в деревню под общий плач. Бабушка держала мраморных догов. Таскала их на собачьи выставки: «сука Проклова» всегда брала первое место.
Как-то догиню Лютю должны были везти на вязку. Кинулись собирать документы, медали и грамоты. Отыскать что-то у нас в квартире можно было только чудом. Несколько дней из всех углов доносилось бабушкино: «Черт, черт, пошутил и отдай». Наконец все нашли, садимся в машину.
— Инна, я тебя знаю, — бурчит дед, — проверь все еще раз. Родословную взяла?
— Взяла.
— Медали?
— Взяла.
— Точно? Ладно, поехали.
Километров через пять выяснилось, что забыли... Лютю.
Баба Инна была настоящей душой семьи, источником тепла. Ее просто невозможно было обидеть, любая ссора рассасывалась мгновенно. Хотя сама она могла задеть за живое. Мы с мамой никак понять не могли — то ли характер вредный, то ли просто «не догоняла», как неприятно слышать: «Что-то ты поправилась. И прическа ужасная, и платье такое больше не надевай». При этом саму ее подцепить было трудно. Красивая от природы, она никогда за собой не следила. На любую критику в свой адрес только рукоой махнет: мол, глупости — кто меня видит. Хотя деда, полковника танковых войск, гуляку и балагура, бабушка обожала. Он преподавал информатику в военной академии, занимался первыми вычислительными машинами.
Бабушке все давалось легко, оттого она ничего не доводила до конца. То, что требовало лишних усилий, отметалось как ненужное. Я рано начала проявлять характер, справиться со мной бывало непросто, вот она и не старалась.
Некоторые попытки предпринимала бабушкина мама Ирина Михайловна — в прошлом сотрудник НКВД, вдова генерал-майора. Запомнила ее за пасьянсом, с «Явой» в зубах и болонкой на коленях. По сравнению с уживчивой и безалаберной бабушкой она казалась настоящей гестаповкой. Что значит «Ешь суп!», если он остыл? Я часами просиживала за столом, сцепив зубы. Исподтишка делала пакости болонке. Потом, наконец, появлялась баба Инна и махала рукой: «Да ладно, пусть не ест». Сегодня жалею, что мы с прабабушкой всегда были в контрах и я ее, по большому счету, так и не узнала.
Мама говорит, что свой характер я начала проявлять совсем крохой. Лето мы проводили на даче под Новым Иерусалимом, в поселке «НИЛ» — «Наука, Искусство, Литература». Здесь жили родители деда — Виктор Тимофеевич и Надежда Георгиевна. Когда приезжала мама, я старалась ее удержать. Года в три упросила проводить: проехаться вместе в машине до колодца через три участка от нашего.
— Ты не дойдешь назад, потеряешься, — пыталась сопротивляться мама.
— Дойду, — упрямилась я. И настояла на своем.
Помню, что было страшно, когда она меня высадила, но я уже тогда понимала: если сказала, что дойду сама, надо дойти. Мама потом рассказывала, что, конечно, никуда не уехала. Остановилась в лесочке и наблюдала из-за елки, как я постояла-постояла и поковыляла до дачи на растопыренных ножках.
Мамино влияние было магическим. Совсем маленькую зимой меня было невозможно одеть: комбинезонов еще не существовало, а терпеть, что обряжают, как капусту, в штаны-варежки, я отказывалась. «Справиться с тобой могла только Лена, — вспоминает папа. — Она читала стихи, причем серьезных поэтов. Лишь начнет из Бориса Слуцкого: «Люди сели в шлюпки, в лодки сели, лошади поплыли просто так...» — и из тебя можно вить веревки».
Каждое появление мамы было сродни фейерверку. Помню, играла во дворе, а она приехала со съемок картины «Поздняя любовь» по Островскому — не сняв грим и в шикарном бархатном платье коньячно-вишневого цвета, в шляпке с вуалью. Хороша была до невозможности! Де-вочки-подружки аж обомлели, игрушки побросали, рты открыли. А я просто задохнулась от восторга: вот у меня какая мама, самая лучшая!
Тем не менее всегда знала: с ней не забалуешь. Она человек решительный, даже жесткий. Как-то забрала нас с двоюродным братом Игорем к себе на выходные. Мы обрадовались — настоящее приключение! По дороге зашли в гастроном. Уже тогда сторонница здорового питания, в сторону колбасного отдела мама, естественно, даже не посмотрела. Привела в молочный: «Выбирайте, что хотите на ужин». На прилавке среди унылого кефира выделялась красивая коробочка с творожной массой с изюмом. Как все дети, мы потянулись за яркой оберткой.
— Возьмем одну на двоих, — постановила мама. Но мы начали канючить:
— Нет, купи каждому!
— Ну, смотрите.
Дома посадила на кухне:
— Ешьте.
Мы с Игорем ковырнули:
— Фу, какая гадость! Не хотим!
Мама рассвирепела:
— Нет, минуточку. Пока не съедите, из-за стола не выйдете.
Я попробовала, конечно, похныкать, но хорошо знала свою маму и понимала, что это бесполезно. Быстро-быстро все слопала. Брат масштаб катастрофы оценил не сразу. И поплакал в эту массу, и соплей туда напустил. Только потом начал в себя впихивать. Я же, сияя от счастья, что уже все съела, вскочила и от переполняющих меня чувств запела: «Кострома, Кострома, государыня моя!» Игорь заревел еще горше. Но мама весь кайф обломала: разрешила брату не доедать. Это было страшно несправедливо!
Одно время я мечтала превратиться в принцессу. Даже подговорила бабушку, чтобы называла меня Элеонорой. Упрашивала маму сшить платье с кринолином. А она привезла из заграничной командировки... джинсы. Как же я расплакалась! Мама, недолго думая, схватила эти штаны и разорвала их надвое. И я еще долго не получала никаких подарков. Лишь повзрослев, поняла, как ей, наверное, было обидно. Суточных меняли мало, приходилось экономить, во всем себе отказывать, потом выбирала эти джинсы, беспокоилась — подойдут ли...
Человек я, видимо, нефартовый. Мама умудрялась появляться именно в тот момент, когда набедокурю. Забирала меня как-то из детского сада, воспитательница нажаловалась, и мама отчитывала всю обратную дорогу. Я, насупившись, молчала. Дома она сказала: «Иди в угол. Пока не извинишься, не выйдешь». Закончилось, правда, тем, что мама сама уговаривала меня выйти: извиняться я отказывалась категорически. Никогда не просила прощения, если считала, что не виновата.
Мама негодовала, ругалась, сетовала на мой несносный характер. Однако проведя очередной воспитательный сеанс, она всегда уезжала. Чем старше я становилась, тем сильнее сопротивлялась такому «точечному» воздействию. Одно дело, когда тобой занимаются ежедневно, совсем другое, если «нравоучать» начинает человек, приезда которого ждешь как праздника.
Лет в девять меня повели во МХАТ на «Амадея». Усадили в ложу. Спектакль настолько впечатлил, что второй акт я смотрела вся в слезах — уже из-за кулис. Сцена, где умершего Моцарта бросают в яму, привела меня в полуобморочное состояние. Мама, тоже игравшая в спектакле, даже попросила, чтобы кастелянши разыскали для меня валокордин. И вдруг я увидела, что мимо по проходу идет артист, игравший Моцарта, и преспокойно жует яблоко. Этот обман вызвал настоящий шок. В следующий раз в театр меня смогли затащить только лет в двадцать: упиралась руками и ногами.
Единственный, кто пытался всерьез воспитывать, был папа. Следил, чтобы я заправляла постель, чистила зубы, водил на мультики и прогуливал в Нескучном саду. Когда пошла в школу — проверял уроки. Но один в поле не воин. Я росла очень избалованной. Раз папа увидел, как бабушка пытается накормить меня, двухлетнюю, супом. Чтобы я раскрыла рот — видимо, от удивления, — прадедушка со своим братом танцевали на столе. Его это так возмутило! Хорошо еще не знал, как баба Инна впихивала во внучку черную икру: нарезала бутерброды самолетиками и отправляла их мне в рот с лету. Папа страшно переживал из-за отсутствия в моей жизни какого-либо воспитания. Но ударил меня всего однажды, уже лет в шестнадцать. Я поругалась с бабушкой и, заходя к себе в комнату, сквозь зубы процедила: «Дура». Папа влепил пощечину: «Руку на тебя больше не подниму. Но еще раз услышу, что моя дочь так отзывается о старших, она перестанет для меня существовать».
Если даже папа не мог на меня повлиять, то мужья мамы вообще не имели права голоса. Тем более что со временем каждый из них понимал: во-первых, она не ждет их участия в моей судьбе, поскольку не ищет отца ребенку, а во-вторых, у ребенка такой характер, что только тронь.
Судьба у маминых мужчин была незавидная. Уж слишком Елена Игоревна эмоциональная, даже взрывная. Кажется, сама я вела себя так с мальчиками только лет до восемнадцати. Мама не цветочков ждала, а дотошных объяснений: почему не так посмотрел, отчего вдруг сменил тон. Требовала, чтобы мужчина ловил каждый взгляд, каждый вздох. Буквально в ней растворялся.
Не раз видела, как она выбегала на улицу, когда ругалась с кем-то из своих мужей: рыдая, чуть ли не босиком, в ночь, и не остановить. С другой стороны, порой казалось, что вся эта феерия — наносное, внутри маму держит очень жесткий стержень. И как бы ни кипела страстями, она не сама влюблялась, а лишь позволяла себя любить.
Александра Адамовича я впервые увидела в Сочи, куда мама взяла меня на съемки картины «Будьте моим мужем». Он был художником-декоратором и отцом Филиппа, который играл маминого сына. В Сочи мне исполнилось семь, Филипп был на год старше, мы постоянно друг друга задирали. Когда мама сошлась с Сашей, Филя уехал к своей маме во Францию и в Москве бывал редко.
Думаю, мама Адамуху по-настоящему любила. Это был не просто роман, а скорее гражданский брак на несколько лет. В чем-то Саша походил на бонвивана, женщинам такие нравятся, и мама не исключение. У замечательного, интеллигентного, воспитанного и начитанного Адамовича был один недостаток — он сильно пил. Мог держаться, а потом слетал с катушек на несколько недель. Со всеми вытекающими. С таким человеком жить невозможно, женщина все время на стреме, вынуждена караулить, как бы опять не случилось...
И мама ушла, стала встречаться со своим будущим вторым мужем Александром Дерябиным, Адамович узнал и сильно запил. А тут как раз в школе начались зимние каникулы. Мама взяла нас с братом Игорем под мышку и повезла на дачу, где отдыхал дядя Витя со своей честной компанией.
Тут надо сделать небольшое отступление. Мой дядя — талантливый ювелир, скульптор. Но ведет себя как и подобает свободному художнику: пришла муза — творит, а заблудилась по дороге — работа подождет.
Мама младше брата на шесть лет, но всю жизнь Витю защищала: от мальчишек на улице, от родни, от его собственных пороков. Не знаю ни одного человека, кто не попал бы под дядино обаяние. Витю в семье жалели, вытаскивали из разных передряг, постоянно пихали ему деньги. Вот и остался большим ребенком. Периодически мама с присущим ей энтузиазмом приезжает брата «спасать». Приводит в порядок вначале дядю, потом его мастерскую. Разгоняет друзей-приятелей, усаживает за стол, становится за спину и смотрит, как Витя работает. Он покорно со всем соглашается: «Ленусик, обещаю, с этого дня — ни-ни, клянусь». А его друзья в это время заглядывают в окно: не уехала ли? Конечно, в какой-то момент маме надоедает выступать в роли воспитательницы, появляются более важные заботы...
Адамович с Витей дружил. Увидев Сашу на даче, мама скомандовала: «Под твою ответственность!» Сплавила нас с Игорем и упорхнула по своим делам. Мы с братом оказались в компании художников и скульпторов, которые продолжали весело отмечать Новый год. До сих пор не могу понять, почему бабушки не отследили наше местонахождение?
Адамуха отчего-то воспринял мамин наказ всерьез. И хотя, пребывая в запое, плохо понимал, что происходит вокруг, старался в те наши каникулы соответствовать образу отца и воспитателя. Ругались мы страшно. Раз не пустил меня гулять. Стою надувшись, злая, а он сидит у камина пьяненький и говорит:
— Я сейчас прочитаю стихотворение, которое сочинил специально для тебя:
Это кто?
Это спон.
Отчего летает он?
Оттого, что этот слон
Нежно в бабочку влюблен.
Ну все, девочка, иди.
Через пять минут опять зовет. Подхожу. Начинается все по новой:
Это кто?
Это слон...
До такого исступления довел, что и спустя тридцать лет стих помню!
Было мне тогда одиннадцать. В следующий раз мы увиделись в восемнадцать. Дело вновь происходило зимой. Я, мама и ее нынешний муж Андрюша поехали в гости к Алику Цигалю — замечательному скульптору и деверю покойной Любови Полищук У него сидела компашка. Вдруг откуда-то из недр мастерской выходит Адамуха в халате. Он совсем спивался, и Цигаль его приютил. Увидел нас, стал извиняться: «Простите, я неприбранный». Быстро оделся, умылся, сел за стол:
— Леночка, Ленусечка, как я тебе рад! — а на меня поглядывает как-то странно, будто не узнает. Мама не выдержала:
— Это же Ариша!
Ребенком я действительно была некрасивой, но в юности, что называется, получшала.
Через какое-то время мужчины отправились за выпивкой и закуской, ну и он с ними. Возвращается и дарит всем женщинам — их в компании было несколько — по шикарной алой розе. А передо мной распахивает пальто, а там — целая охапка белых нарциссов! Где можно было раздобыть нарциссы в заснеженной советской Москве, даже не представляю. Они еще засушенные стояли в вазе, когда Адамухи не стало. Его гибель — какая-то тайна. Знаю только, что Сашу застрелили в аэропорту, когда он летел в Париж. Говорили, в эту темную историю были замешаны спецслужбы и, следовательно, никаких подробностей никто толком не знает.
Думаю, мои теплые воспоминания об Адамовиче прежде всего связаны именно с трагизмом его ухода. Пока жил с мамой, он особого любопытства ко мне не испытывал, да и моих мыслей не занимал. А вот со вторым маминым мужем, Александром Дерябиным, мне довелось пожить какое-то время вместе.
Периодически мама пыталась забрать меня к себе. Но совместная жизнь не складывалась. Впервые это случилось, когда мне было года три. Мама поругалась с бабушкой и решила стать самостоятельной. В комнате, которую она снимала в театральном общежитии, царил чудовищный бардак. На следующий день идем из детского сада.
— У меня для тебя сюрприз.
— Кукла? — начинаю гадать я. — Платье, как у принцессы?
— Сейчас увидишь.
Приходим в общежитие, мама открывает дверь и провозглашает:
— Посмотри, как здорово мы убрали!
Я, естественно, в рев. Мама страшно разобиделась. Ведь старалась! А ребенок проявил неуважение к ее труду. Положила меня спать и ушла к друзьям в соседнюю комнату. Помню, как лежала ночью одна и очень себя жалела.
Когда мама вышла замуж за Сашу Дерябина, у нее уже была кооперативная квартира на улице Красина. И я подросла: в двенадцать лет могла самостоятельно и из школы доехать, и спать лечь. Короче, решила меня мама снова забрать.
Саша был известным в Москве целителем. Маму познакомила с ним актриса МХАТа Лилия Журкина — тогдашняя жена Евгения Евстигнеева. Когда у меня открылась язва, Журкина рассказала о замечательном докторе, который помогал ей избавиться от пристрастия к выпивке. Сеансы проходили в квартире Евстигнеевых на Суворовском бульваре. Собиралось человек по пятнадцать. Садились в кружок Саша, как завзятый гуру, произносил свои мантры оздоровления. Члены «секты» — иначе их не назвать — благоговейно внимали. После этого Дерябин раздавал всем по чайной ложечке масла и каждому делал клизму. Так рядком — кто на полу, кто на диване — и лежали попами кверху. Однажды как раз во время сеанса из театра вернулся Евстигнеев. Глянул в комнату из коридора грустными глазами, снял шапку и, ничего не сказав и даже не поздоровавшись, тихо-тихо ушел в недра квартиры, плотно закрыв за собой дверь.
Поначалу мне очень хотелось жить с мамой. Но опять ничего не вышло. Прежде всего, я сильно тосковала по дому — тому, к которому привыкла. Распорядок дня, укорененные с младенчества привычки, в конце концов, банальная еда — у мамы все было иначе, чем в Большом Каретном. Бабушка кормила голубцами, жареной картошечкой, домашними котлетками. Мама сидела на диетах, применяла какие-то йогов-ские практики, бесконечно «очищалась». Как все актеры, она человек увлекающийся, а тут еще рядом «травник» Дерябин. В школу мне давали прокаленную на сковороде гречку — естественно, сырую и без масла. По утрам надо было выпивать специальный отвар по Сашиному рецепту — сбор из сорока двух трав. Такой гадкий, что теперь я, наверное, даже горечь полыни не почувствую.
На этом оздоровительном питании я протянула пару месяцев. Колбаса в дом покупалась только для собаки, бассета Груши. Стыдно сказать, но когда мама уходила в театр, я воровала у нее из миски. Жить захочешь — пойдешь и не на такое.
Кроме того, справедливо решив, что бабушка меня «обленила и распустила», мама рьяно принялась за мое воспитание. К двенадцати годам сопротивление было натренировано: никто никогда меня не муштровал, а тут здрась-те! Короче, недовольство росло и радужные картинки счастливой семейной жизни, которые мы обе себе рисовали, разбились о быт. В один прекрасный день я призналась бабушке:
— Не хочу больше жить с мамой. Но не знаю, как ей сказать.
— Не волнуйся, деточка, я сама, — пообещала сердобольная баба Инна.
У мамы в тот день был спектакль, она позвонила в антракте. Сейчас, мол, доиграет и приедет за мной. Бабушка сообщила: можешь не торопиться, Арина возвращаться не собирается.
Думаю, д ля мамы мое решение стало ударом. Она все равно хотела меня забрать, пыталась дожать силой. На этой почве у них с бабушкой был серьезный конфликт. Со временем все наладилось и утряслось, но примерно год после моего побега мы с мамой не разговаривали. Нашла коса на камень. Хотя, конечно, обе сильно переживали.
Дерябина в семье не полюбили. Летом на даче вся семья собиралась за длинным столом на террасе. Стоило опоздать на пять минут, прадедушка лишал завтрака или обеда, он даже своему сыну-полковнику раздавал подзатыльники. И вот представьте: все уже сидят, входит Саша. Смотрит, как Виктор Тимофеевич отрезает кусок ароматной свинины, и громогласно восклицает: «Мертвечина! Как вы можете это есть?» Потом откусывает от капустного листа: «Царская еда, божественная пища!» Была в нем какая-то экзальтация, причем ненатуральная. Однажды мы с Игорем увидели, как он... тайком поедает шпроты. И Дерябин нас увидел! Так и замер: одна рыбка во рту, вторую от неожиданности выронил.
Но я восхищаюсь душевностью моих родных. Отчим иногда приводил в дом больных, раз на той же даче поселил мальчика с мамой из своего родного Запорожья. У того был рак лимфы, на ногах — чудовищные язвы. Как правило, мы стараемся не видеть чужого страдания, будто оно нас не касается, а тут моя семья на несколько месяцев приютила чужого больного ребенка.
Когда мне сказали, что скоро должны родиться два брата, никакой угрозы я не почувствовала. У меня была своя семья, у мамы — своя. В моей детской голове они никак не пересекались. Но, к несчастью, детям на свет появиться было не суждено. Мама с Сашей не смогли пережить потерю близнецов — горе их развело.
Вообще от той трагедии в памяти остались лишь фрагментарные картинки. Вот сижу у маминой постели, прикладываю к ее голове холодные полотенца. Маме плохо, под кровать подложены кирпичи: доктор велел держать ноги выше головы.
Прибегаю с волейбола, узнаю, что мама уехала в Москву. Саша остался на даче: наверное, поругались. Мы все волнуемся, как мама себя чувствует, идем пешком три километра до дома отдыха, где есть будка-автомат и можно позвонить в Москву. На Красина гостила Сашина мама, которая и сообщила: «Лена в больнице. Она потеряла детей». Следующий кадр — рыдающий на коленях Саша. Прямо на асфальте. Ну а на финальных титрах через несколько дней появляется мама, такая же счастливая, как всегда. Мы долго гуляем с ней по лугу.
Только спустя время поняла, как тяжело было тогда маме, что пришлось пережить. Виду она не показывала. А дети жестоки, смерти для них просто не существует. Начинают чувствовать чужую боль, лишь когда испытали свою.
Как у всякого ребенка, у меня в голове застревали некоторые фразы, услышанные от взрослых. А в семье говорили: может, все, что случается, — к лучшему? Хорошо, что Лена развелась с Сашей. И вот примерно через год сидели у нее в гримерке перед спектаклем. Зашел разговор о детях, я возьми и ляпни:
— Может, и к лучшему, что близнецы не родились, — и впервые увидела, как выглядит опрокинутое лицо.
Мама не стала ругаться, сказала только:
— Задумайся на секунду: ты радуешься смерти двоих детей. Как так можно?
Тот разговор стал для меня важной ступенькой взросления. Поняла: на все следует смотреть с разных точек зрения, а для этого надо приглядеться к тому, кто рядом, выбраться из своей узкой колеи. Если человек не показывает страдания, это не значит, что он его не испытывает. Мне казалось, мама все переживает легко, потом поняла, что она просто очень сильная. От того одинока: не может разделить ни с кем свое горе. Не от гордыни или недоверия — от невозможности. Не случай-но у мамы никогда не было подруг.
Мама развелась с Сашей. В квартире, где они жили, тоже не могла оставаться. Чтобы сменить обстановку, переехала к Вите в мастерскую. Заодно в очередной раз занялась его воспитанием.
Но в тот раз принялась за брата особенно рьяно. В один прекрасный день в подвал позвонили, мама открыла. На пороге — незнакомый молодой человек.
— Вы к кому?
— К Виктору.
И хотя мама всех посетителей брата гоняла, этого почему-то впустила. Им оказался Андрей, ставший ее третьим и последним мужем. Единственным, с которым — спустя пять лет после регистрации — мама обвенчалась. Думаю, совершая этот серьезный шаг, она тем самым хотела поставить себя в рамки. Обозначить флажки, за которые уже нельзя выходить. В любой семье происходят конфликты, но мама всегда повторяет: «Мы венчаны. Говорить не о чем: поклялись быть вместе до гроба». В этом смысле она молодец: сама создала себе твердь, на которую смогла опереться.
Когда мама познакомилась с Тришиным, Андрей работал в часовой мастерской. В Перестройку устроился водителем в немецкую фирму: в семье тогда было трудно с деньгами. Сегодня занимается в основном строительством.
Они вместе уже больше двадцати лет. Почему в конце концов мама выбрала именно Андрея? Мой папа любит повторять, что из Лены вышла бы отличная жена генерала. По менталитету, внутреннему строению молекул она совсем не артистка. На фоне коллег — как мощный трактор в окружении газонокосилок Актерам свойственно смешивать реальность и искусство, играть с живыми людьми как с партнерами на сцене. А мама четко разделяет жизнь и кино. Елена Игоревна на этих словах может покрутить пальцем у виска: мол, кого вы слушаете? Это я-то не артистка? Но мне кажется, что актерство для нее лишь профессия, никак не образ жизни. Оттого сумела сохранить трезвый взгляд на коллег, в которых, как правило, много женского начала. А мама всегда уважительно относилась к мужчинам с абсолютно брутальными интересами. И шла за своими увлечениями. Заинтересовалась медициной — вышла за Дерябина. Со временем ей захотелось дома, семьи, уюта, и мама создала все это вместе с Андреем. Найдя общие интересы в охоте, рыбалке, путешествиях.
Когда они съехались, мне было четырнадцать, Андрею двадцать пять: его даже в армию призвали, мама ездила навещать. А в этих возрастах мужчины и женщины пребывают примерно на одном психоуровне. Как-то — еще до их свадьбы — осталась на Красина ночевать. Гладила школьную форму. Доски у мамы по-чему-то не было, разложила костюм прямо на полу, на ковре. Мама была на спектакле. Андрей предложил: «Давай устроим темную Груше». Начали собаку ловить, заворачивать в плед, она визжит, мы хохочем. А потом почувствовали запах гари: утюг я оставила на ковре и он выжег немаленькую дырку. Оба поняли, что влетит от мамы, и придумали... засунуть под ковер записку: «Мамочка, я тебя очень люблю». Нам, конечно, досталось. Но без записки было бы хуже.
Если я приезжала, редко видевшая меня мама, естественно, стремилась уделить дочке максимум внимания. И Андрей поначалу ревновал. Речь о мелочах: почему его мама пилит, что не помыл за собой чашку, а мою просто не замечает?
Однажды поругалась с бабушкой. Она и скажи:
— Не хочешь слушаться? Отправляйся к родителям!
Я в ответ:
— Да пожалуйста! — собрала вещи и — в третий и уже в последний раз — перебралась к маме.
Вначале все было замечательно. За некоторые уроки до сих пор ей благодарна. Я тогда впервые влюбилась, причем безнадежно. Плакалась:
— Он не обращает на меня никакого внимания!
— И правильно делает, — отвечала мама. — Посмотри на себя: вся в прыщах, волосы сальные.
— Но бабушка говорит, часто мыть голову вредно.
— Глупости. Ходить с грязными волосами тоже не полезно. Что это за челочка в три волосинки? Ты хотя бы слышала, что такое дезодорант?
Конечно, оскорбительные слова ранили. Но такую встряску дали, что я начала следить за собой. Мама учила меня краситься, давала надевать в школу свои свитера, купила только появившуюся тогда заколку-краб. Я чувствовала себя принцессой на балу. Мы друг по другу соскучились и вступили в игру «как нам хорошо вместе». Но уже через месяц пошло-поехало: невымытая посуда, полное мусорное ведро...
Как-то прихожу, Андрей с мамой сидят набыченные: «Мы посмотрели дневник, у тебя очередная двойка». Я подумала привычно: «Интересное дело! Никогда маму мои оценки не интересовали. Какие теперь могут быть претензии?» Она, наверное, ждала объяснений, а я встала в позу и укатила обратно к бабушке. Мне было четырнадцать, а у любого подростка обид на родителей — вагон и маленькая тележка. Совсем не важно, живут ли они в одной квартире или в разных городах.
Училась я из рук вон плохо и будущее представляла с трудом. Папа мечтал, чтобы поступила в МАРХИ, где учились он, дядя, папина сестра Лена,
который, даст Бог, окончит и моя дочь Алиса. Но я влюбилась и вместо того, чтобы ходить к репетиторам, целовалась по подъездам. Закончилось это плачевно. В институт меня взяли, но уже на первой сессии сообщили, что в семье не без урода. До пересдачи я так и не дошла — забрала документы. О чем потом сильно жалела.
Рычагов для управления такой свободолюбивой девушкой ни у кого не было. Могла творить, что хотела. А ведь для женщины очень важно овладеть профессией: мы постоянно находимся на грани того, чтобы впасть в зависимость от мужчин. А любая несвобода разрушает, это дорога в никуда. Сегодня думаю: может, у меня было детство счастливее, чем у Алисы, но у нее, надеюсь, сложится более благополучная и спокойная жизнь.
Папа обиделся на много лет. Отрезал: «Больше ничем помогать не буду». В метаниях кинулась к маме: не податься ли в артистки? Ничего, что не выношу театр, вдруг стерпится-слюбится? Олег Табаков как раз набирал курс, впоследствии ставший «Табакеркой». Просила маму замолвить словечко. Она ответила жестко:
— Да, я могла бы. Но ты готова унижаться ради ролей, спать с людьми, которые тебе противны?
— Неужели нельзя без этого обойтись? Тебе же не пришлось так прокладывать себе дорогу? А потом, они же будут знать, что я твоя дочь.
— От этого им будет только интереснее. А что касается меня, просто повезло — я в профессии с детства.
Не знаю, была ли в маминых словах доля правды, скорее — желание отговорить меня от актерства. И правильно, не мое это.
Я немного поработала секретарем на телефоне: торговала программными продуктами. Но вскоре выскочила замуж и работу оставила. У моего бывшего есть финансовая жилка: Леша умеет зарабатывать деньги. Но мы не то что характерами не сошлись — вообще непонятно, зачем поженились. Я просто использовала брак как самый легкий ответ на вопрос: что делать дальше? Прожили пять лет, но последние два — только благодаря Алисе.
Рожали мы с мамой одновременно. У меня с младшей сестрой Полиной разница в двадцать два года. Когда сообщила маме, что беременна, она тут же взяла все в свои руки. Проблемы со здоровьем у нас наследственные, а мама к этому времени разбиралась в них не хуже любого врача. Несколько лет вымаливала, вымучивала, выпрашивала себе счастье стать еще раз матерью. Ведь после близнецов на ее долю выпало потерять еще одного мальчика — уже от Андрея. Я была старше и эту трагедию восприняла горше. Ребенок появился на свет в срок, мама чувствовала себя счастливой. Жила с мыслью, что родила здорового малыша и скоро его заберет. Мы с Андреем постоянно ее навещали. Врачи сообщили, что у ребенка проблемы со здоровьем, только перед его смертью. Никак маму не подготовили. Мальчик родился без надпочечников и прожил всего неделю.
Дочек мы рожали в одной клинике, у одного врача. Даже животы были одного лиловобурого цвета после назначенных обеим шестисот уколов для разжижения крови, которые делали себе сами. Когда поступила «на сохранение», маму как раз отвозили на каталке рожать. Меня и положили в ее палату, на ее койку, кажется, даже постельное белье решили не менять: все-таки родные люди.
Помню, как мы с Андреем и Лешей маялись в коридоре, пока маме делали кесарево. Пол ребенка известен не был. Андрей волновался страшно. Вышла врач Анна Арамовна: «Все нормально. Девочка. Поздравляю». Андрей так перенервничал, что вообще не выразил никаких эмоций. Мужчина он брутальный, думаю, мечтал о мальчике, продолжателе рода. Особенно после трагедии с умершим ребенком. Спокойно сказал: «Хорошо» — сел в машину и был таков. Вернулся только на следующий день. Похоже, мама до сих пор не может простить ему этого «побега».
Андрей еще долго привыкал к тому, что родилась дочь. Понятия не имел, как к ней подступиться. А сейчас, как любой родитель, и мысли не допускает, что мог быть мальчик вместо любимой Полины.
Кстати, Андрей оказался еще и прекрасным отчимом. Не раз меня в этой жизни выручал. Когда через несколько лет решилась уйти от мужа, мама была в больнице, папа в отъезде. Именно Андрей перевез мои вещи к дяде в мастерскую, где поселилась на первое время. Позвонил маме: «Все сделал, все в порядке». Надеюсь, я тоже в чем-то ему помогала.
Первый брак навсегда избавил меня от искушения заглядываться на состоятельных мужчин. Я была слишком гордая, никогда ничего не просила. Уходя, забрала только носильные вещи.
Вернуться в Большой Каретный не могла: бабушка с дедом сдали квартиру и переехали на дачу. Мне поселиться за городом в шестидесяти километрах от Москвы — себя похоронить. А надо было зарабатывать.
Мама с Андреем достраивали дом в деревне Жостово. Московскую квартиру сдавали: я была в ней прописана, от чего мне перепадало сто долларов в месяц. Этого хватало только на съемную квартиру И я пошла по маминому пути: сдала Алису на дачу, с двух до пяти лет ее, как и меня когда-то, воспитывали бабушка с дедушкой.
Сама устроилась в бар. И была счастлива. Не сказать, что муж меня как-то чудовищно обижал, но уйдя от него, просто упивалась внутренней свободой. Со мной работали три замечательные девчонки. Смену нашу посетители любили и старались приходить именно в те дни, когда мы ра-
ботали. Даже жаль, что жизнь нас развела, хотелось бы их повидать.
Через три года бар у владельца отобрали. Алисе предстояло идти в школу. Я уже жила в квартире, которая принадлежала умершим за это время прабабушке и прадедушке, но в свои двадцать семь вновь оказалась у разбитого корыта — работы не было. Спас папа. Он, наконец, сжалился и устроил меня к своему приятелю — в компанию, которая занималась компьютерными технологиями. Помню, еду в троллейбусе и захлебываюсь от слез. Кажется, слышно, как поворачиваются в голове заржавевшие шестеренки: предстояло заниматься трехмерной графикой, а я не знала, как включается компьютер. Меня взяли на должность художника, на сто долларов. Пока была замужем, окончила коммерческое отделение станковой живописи в Академии изящных искусств. Сегодня, через одиннадцать лет, я уже ведущий технический дизайнер, даже удивительно.
С мамой в те сложные для меня годы мы не общались. Целых пять лет не виделись и не разговаривали. О причинах конфликта говорить не буду: обе выглядели некрасиво и обеим до сих пор неловко. Впрочем, между двумя семьями, пусть и родственными, всегда рано или поздно встает вопрос, который может послужить водоразделом. Каждый борется за свое место под солнцем. Слава богу, мы из той истории выплыли. Благодаря маме. Наверное, с возрастом мы все становимся мудрее. Надеюсь, и сама до этого доживу.
В один прекрасный день мама просто приехала на дачу. Не побоялась! Ведь она не общалась не только со мной, но и со всей семьей, вставшей на мою сторону. Я уже думала — это навсегда. Но вот открываются ворота, въезжает машина — мама! Легкомысленная баба Инна тут же выскочила, защебетала, засуетилась, начала тискать Полину. Мы с дедом мрачно наблюдали за этим из окна. Мама зашла в комнату дед тут же вышел, а я сдалась. Понимала, как трудно было маме переступить порог вражеского лагеря. Мы молча обнялись. Но негласно договорились даже между собой эту историю не поднимать. Каждая осталась при своем мнении. Кажется, что мира можно достигнуть, лишь придя к консенсусу, на самом деле в жизни все сложнее. Желание сохранить семью выше любых амбиций.
Жаль только, что есть такие отношения, которые нельзя связать без узелков. Для нас таким узелком стали отношения с детьми. Все-таки какие-то периоды взросления надо проходить рядом. Как бы я ни любила Полишу, а мама — Алису, здесь нет той близости, которая могла бы случиться. Алиса называет бабушку «Лена». Не потому что Елене Игоревне так нравится. Просто они редко видятся, вот и нет особенной теплоты, не возникает ситуации, когда ребенок может по-простому закричать: «Бабушка, хочу чаю!»
Меня часто спрашивают: кем считаете Полину? Сестрой или она вам как дочь? Наш долг перед детьми — это прежде всего ответственность. Заботится о Полише мама. Так что мое к ней отношение сложно точно определить. Полина — близкий и родной человек, но до сих пор не могу найти ей места в общепринятом представлении о семье. У Прокловых всегда так — с подвывертом. У нас и свинью в борзую превратили.
У каждой из них своя жизнь. Алиса и Полина встречаются лишь на семейных праздниках и даже не перезваниваются. Они совсем разные: как лед и пламень. Начиная с внешности и заканчивая характером. Обе самобытные, не похожи ни на меня, ни на маму. Полиша всегда была очень взрослой и спокойной. Школу окончила раньше срока и сейчас, в девятнадцать лет, учится уже на четвертом курсе Всероссийской академии внешней торговли. Страсти кипят где-то внутри, но в семье она необщительна, ведет себя замкнуто. Если моя Алиса еще дитя дитем, то Полине можно полностью доверять: точно не накуролесит.
Она очень ответственная. И во многом это чувство на-тренированное. Мама Полину обожает, но и достается ей так, что мало не покажется. Ей было лет пять, мы сидели в ресторанчике. Пока разговаривали с мамой и Андреем, Полинка где-то бегала, вернулась со стаканом сока в руках.
— Откуда это? — строго спросила мама.
— Заказала в баре. Попросила, и мне налили.
Как же они с Андреем начали на малышку наезжать! Спрашивали: а ты зарабатываешь деньги, чтобы ими распоряжаться? Ты должна была попросить родителей, и мы бы купили сок, если сочли нужным. Как теперь собираешься расплачиваться?
По молодости я удивилась: зачем так с ребенком? Соку, что ли, пожалели? А сейчас понимаю, что были правы. Необходимо поддерживать работу сосудов, по которым дети напитываются чувством ответственности.
Несколько лет подряд мы с мамой каждый год ездили отдыхать в Таиланд на две-три недели. Вдвоем, даже детей не брали. Разговаривали и ухаживали за собой. Только и слышала: «Ариша, вотри мне то, вотри мне се. Извини, знаю, что это спецсредство плохо пахнет, но надо, дочь, надо». И я втирала и втирала, падая в обморок от жуткого запаха.
Мама всегда посвящала много сил и времени своему телу. Первую и действительно изменившую ее внешность операцию сделала, когда мне было лет десять. Помню ее на даче с забинтованным носом, всю отекшую, в пластырях. Говорит, что решилась на операцию ради профессии. От природы нос у мамы курносый, в юности это придавало ей особое очарование. А ближе к тридцати забеспокоилась: «Что же мне теперь — одних доярок играть?» Впрочем, почти все, что актриса делает со своей внешностью, можно подвести к требованиям профессии.
Не хочу разбирать человека на запчасти. Скажу одно: горжусь, что моя мама в свои годы так выглядит. Не важно, при помощи чего: природы, обтирания рассветной росой или хирургии. Меня она, конечно, пилит, что плохо за собой слежу, что ленивая. Я не спорю. Мне маму даже в шопинге не догнать: уже с ног валюсь, а она еще только «разогревается».
Недавно мама съездила в Таиланд с Андреем и призналась, что очень скучает по нашим путешествиям. Ведь если ты едешь куда-то с мужчиной — волей-неволей держишь себя в руках. Как маме говорила одна из моих прабабушек Виктория Францевна: «Леночка, всегда помни, что когда встаешь с кровати от мужа и идешь в ванную, надев пеньюар, ты должна ступать на цыпочках, а не на всю ступню». Да-да, самоконтроль должен быть высочайший!
А когда две родные тетки натирают друг друга соком одуванчика домашнего приготовления — это полное расслабление.
Отдыхать вместе мы перестали, потому что я вышла замуж. Причем познакомилась с Витей на маминых глазах и при ее непосредственном горячем участии. Это случилось на восемнадцатилетии Полины. Виктор — папа ее тогдашнего молодого человека, с его мамой давно в разводе.
Никогда не была обделена ухажерами. Но, конечно, как любая женщина, иногда вздыхала: «Ну где же, где же тот самый, единственный?» При этом четко формулировала, какими качествами он должен обладать. Даже когда уже выросла и научилась любить реальных людей, а не вымышленных персонажей, все равно искала человека, похожего на моего папу. Мама говорила:
— У тебя задрана планка, ты слишком требовательна.
Но иначе выходить замуж мне не хотелось. Мама руками не всплескивала и не охала, но, конечно, желала, чтобы дочь наладила, наконец, свою жизнь. Я отвечала:
— Господь все видит. Если сделала заказ, рано или поздно посылочку получу.
И вот в тридцать девять лет это случилось. Познакомились в сентябре, а уже в декабре Витя сделал мне предложение.
Я испугалась. Не могла представить, как буду делить свою жизнь с другим человеком. В отличие от мамы, не принадлежу к категории женщин, страдающих от одиночества. Она недоумевала: «Ты похожа на суслика! Чуть высунешься из норки и — обратно. Так долго обсуждали мужчину мечты, а когда он появился рядом, ведешь себя как Вицин между Моргуновым и Никулиным в «Кавказской пленнице»!»
Через три месяца мы поженились, а потом и обвенчались. Мама подарила мне на свадьбу прабабушкины бриллиантовые серьги и чудесную рукописную икону восемнадцатого века, вместе ездили ее выбирать, теперь она висит в нашей спальне.
Все оказалось легко и органично. Люди мы уже взрослые, слово «любовь» означает не феерию страстей, а взвешенное, но глубокое и нежное чувство, основанное на уважении и огромном опыте ошибок, которые стараешься не повторять, понимая, что любимый человек рядом с тобой — это благословение небес. Его нужно ценить и беречь.
Наш клан всегда был мощным и тяжело допускал инородные «вливания». Как любой здоровый организм, семья себя оберегала, боролась за собственное благополучие. Стремление вполне естественное. Внутрь впускали только того, кто реально смог бы прижиться, да ему еще приходилось долго доказывать свои благие намерения. А Витю приняли сразу: просто потому, что он очень хороший человек.
Вот только мой суровый и немногословный папа, узнав, насколько у нас все скоротечно, занервничал. Вызвал меня на разговор: «Восторженные писки бабушки и мамы я отметаю, слова «я его очень люблю» тоже опустим. Рассказывай». Пришлось давать ему Витину визитку, объяснять, что по образованию он горный инженер, специальность — разработка и эксплуатация нефтяных и газовых месторождений. Работает в Министерстве энергетики. Если папе не нравится тот, кто рядом со мной, он его просто не замечает. А Виктору передает приветы — это дорогого стоит. И баба Инна до последнего вздоха повторяла: «Только Витечку не обижай. Я твой характер знаю».
Бабушка умерла в марте. Ей было восемьдесят три года. Ушла как жила — легко. Когда поняла, что не сможет больше в силу возраста существовать так, как привыкла, просто слегла. Через два месяца ее не стало. По большому счету, именно она заменила мне маму. И ее место никем не занять — физически ощущаю пустоту. Ловлю себя на том, что начала вставлять в речь прибаутки бабы Инны. А может, так всегда было, просто не замечала?
В свои шестьдесят мама научилась, наконец, воспринимать жизнь такой, как есть. Не требовать от близких того, чего они не могут дать в принципе, испытывая от этого бесконечные разочарования. Мама стала спокойнее и лояльнее. Может сдержать недовольство и промолчать. Оттого и окружающих подавляет куда меньше. Например, Андрей часто непроизвольно стучит по столу. Как азбуку Морзе отбивает. Мама этого терпеть не может, ее раздражает. Раньше была готова изгнать мужа из дома или отрубить ему обе руки. А он начинал извиняться и оправдываться. Теперь Андрей только скажет: «Привычка у меня такая». Да и мама по этой ерундовой причине вряд ли начнет скандал. Иногда смотрю и удивляюсь: неужели это и вправду она?
Сегодня стало понятно, что основные представления о жизни, семье, любви, о том, что хорошо, а что плохо, у нас совпадают. Разница лишь во внешних проявлениях: мы по-разному тасуем жизненные приоритеты, по-разному добираемся до расставленных на будущее вешек. Каждая в силу своего возраста, своего темперамента. Жизнь — не джекпот, где все вишенки выпадают одномоментно. Но мы проходим приблизительно один и тот же путь, что называется, след в след, просто с интервалом. Жаль, что столько времени в моих детстве и юности было упущено. Думаю, по молодости мама просто не понимала, что я не подруга, а ребенок.
Можно вспомнить один маленький пример. Мама любит живопись, у нее был потрясающий альбом Босха «Картины ада и рая». Она «пересказывала» мне каждую картину, и на долгое время его мир стал для меня потаенным дном жизни. Но с тех пор как увидела Босха, я могу заснуть ночью только при свете. Наверное, это малая плата за уникальное восприятие мира, но может быть, я сумела бы развить свою фантазию и попозже? Моя родительница такая — не делала скидок.
Оттого обижалась как на взрослую, дулась, пыталась доказать свою правоту. Со мной не партнерские отношения надо было выстраивать, а подчинять строгой иерархии: кто несет ответственность, тот и прав. Когда мама решила, наконец, за меня взяться, момент был упущен: я научилась сопротивляться. С Полиной она прошлых ошибок не повторила.
...Каждый день в девять утра мама усаживается пить кофе в своем доме в Жостово и ждет моего звонка. Наши режимы абсолютно не совпадают. Она к этому времени успевает переделать кучу дел, я только встаю с постели. Но традицию стараюсь не нарушать. Мы болтаем и сплетничаем. О дочках. О мужьях. О том, что хорошо бы подновить родовой дачный дом в поселке «НИЛ». О здоровье моего деда Игоря Викторовича, который продолжает там жить. О маминых телевизионных проектах и новых ролях. Но Елена Игоревна долго болтать не любит. Через полчаса уже устает, ее начинает тянуть к рукоделию, в сад, хочется вскопать еще пару грядок или закатать десяток-другой банок с разносолами. Мне, кстати, она свои маринады никогда не дарит. Придерживается своего главного правила: если не вложил труда, ничего не получишь. Мама остается женщиной с принципами.